Наши проекты
Обсуждения
Глава 22. Американская республика против глобальной империи
— Буду откровенна, — как–то сказала Паула, когда мы сидели с ней в кафе. — Индейцы и фермеры, живущие вдоль реки, на которой вы строите дамбу, ненавидят вас. Даже жители городов, которые строительство не затронуло напрямую, и то симпатизируют партизанам, напавшим на лагерь строителей. Ваше правительство называет их коммунистами, террористами и наркодельцами, хотя на самом деле это просто люди, живущие со своими семьями на тех землях, которые вы уничтожаете.
Я только что рассказал ей о Мануэле Торресе. Это был инженер, нанятый МЕЙН и недавно подвергшийся нападению партизан на строительной площадке — там, где строилась плотина гидроэлектростанции. Мануэль — гражданин Колумбии, которого наняли только потому, что инструкция Госдепартамента запрещала нам посылать граждан США работать на эту стройку. Мы называли эту инструкцию «правило использования одноразовых колумбийцев». В ней проявилось то, что я постепенно стал ненавидеть. Из–за испытываемых мной чувств в отношении такой политики мне становилось все труднее уживаться с собой.
— Мануэль сказал, что они стреляли из «АК–47» в воздух и по ногам, — говорил я Пауле. — Рассказывал он об этом спокойно, но я знаю, что он был почти в истерике. Они никого не убили. Просто передали это письмо, заставили сесть в лодки и уехать. Паула взяла газету, которую я принес для нее, и зачитала письмо вслух.
— «Мы, те, кто работает каждый день только ради того, чтобы просто выжить, клянемся кровью своих предков, что никогда не позволим построить плотину на наших реках. Мы простые индейцы и метисы, но мы скорее умрем, чем будем со стороны наблюдать, как затапливают наши земли. Мы предупреждаем наших братьев–колумбийцев: прекратите работать на строительные компании». — Она положила газету. Я колебался, но недолго.
— У меня не было выбора. Мне же надо придерживаться линии компании. Я спросил его, мог ли крестьянин написать такое письмо.
Она внимательно смотрела на меня.
— Он просто пожал плечами. — Наши глаза встретились. — Да, Паула, я сам себе противен за то, что вынужден играть эту роль. Ее вопрос остановил меня. Как же на него ответить, если честно? Я вспомнил Иран: Ямин назвал меня человеком, застрявшим между двумя мирами, человеком, стоящим в середине. Мне хотелось либо находиться в лагере, подвергшемся нападению, либо самому быть партизаном. Меня охватило странное чувство: чувство зависти к Ямину, Доку и колумбийским повстанцам. У этих людей были свои убеждения. У них был настоящий мир, а не ничья территория где–то посредине. Она мягко улыбнулась.
— Я ненавижу ее, — продолжал я. Я думал о людях, чьи образы так часто посещали меня в последние годы: Том Пейн и другие герои Войны за независимость, пираты и первооткрыва–тели Дальнего Запада. Они стояли по краям, не в середине. Нашли, сделали свой выбор и несли ответственность за свои поступки. — С каждым днем я ненавижу свою работу все больше.
Она взяла мою руку в свою. Наши глаза встретились. Я понял вопрос. Она сжала мою руку и медленно кивнула. Я сразу же почувствовал облегчение. Мне нечего было ответить. Облегчение перешло в желание оправдаться. Я выдвинул старое объяснение: что я пытался делать добро, что я хотел найти пути изменения системы изнутри, что — старая песня, — если я уйду, мое место займет кто–то другой, еще хуже, чем я. Но, судя по ее взгляду, она не верила этим оправданиям. Более того, я и сам в них не верил. Она заставила меня понять правду: виновата была не моя работа, а я сам. Я кивнул.
— Хорошо, — согласилась она, — но с одним условием. Мы вернемся к этому разговору. — Взяв ложку, она стала внимательно ее разглядывать. — Я знаю, что некоторые партизаны прошли обучение в России и Китае. — Она опустила ложку в кофе с молоком, помешала, затем медленно облизала ложку. — А что им еще остается делать? Им приходится учиться, как обращаться с современным оружием и как воевать против солдат, прошедших обучение на ваших базах. Иногда они торгуют кокаином, чтобы получить деньги на пополнение запасов. А как еще они могут покупать оружие? Они в неравном положении. Ваш Всемирный банк не помогает им защищать себя. Фактически, наоборот, он сам заталкивает их в эту ситуацию.
Она отпила кофе. Оттого что она говорила с таким сочувствием о людях, которые противостоят нам — мне, у меня по телу побежали мурашки. Я почувствовал, как сжались мои руки. Вот оно. Я был уничтожен. Я–то считал, что знаю о ней все, но это… Я чувствовал себя как муж, обнаруживший свою жену в постели с другим мужчиной.
— А почему ты никогда не рассказывала мне об этом? Я делал все, чтобы не показалось, будто бы я осуждаю или защищаюсь. Я очень надеялся, что она не почувствует моей ревности. К счастью, она не отводила глаз от чашки. Этот разговор был первым из многих подобных, которые потом были у нас с Паулой. Теперь я знаю, что эти беседы подготовили почву для того, что произошло потом.
Моя душа разрывалась, и все–таки мною руководили мой бумажник и те слабости характера, которые десятилетием раньше, в 1968 году, нащупало АНБ. Заставив меня понять это и противостоять тем чувствам, которые скрывались за моей симпатией к пиратам и вообще непокорным, Паула помогла мне встать на путь моего спасения.
Время, проведенное в Колумбии, помогло мне не только обдумать свои собственные проблемы, но и осознать различие между старой американской республикой и новой глобальной империей. Республика давала надежду миру. Ее основания были скорее моральными и философскими, нежели материалистическими. Она была построена на принципе равенства и справедливости для всех. Она была не просто утопической мечтой, но живым, дышащим, благородным организмом, протягивала руку помощи обездоленным. Она давала надежду и в то же время была силой, с которой нельзя было не считаться; при необходимости она была способна на решительные действия, как это случилось во Второй мировой войне, чтобы защитить свои принципы. Те самые институты — крупные корпорации, банки, бюрократические системы, которые представляли угрозу для республики, могли быть использованы во благо — для проведения глубочайших изменений в мире. Эти институты имеют системы коммуникаций и транспорта, необходимые для того, чтобы покончить с голодом и болезнями, даже войнами — если, конечно, убедить их взять этот курс.
Глобальная империя, напротив, это возмездие республике. Она эгоцентрична, служит во благо самой себе, алчна и материалистична; это система, основанная на меркантилизме. Как и ранее существовавшие империи, она готова протянуть руки только для того, чтобы присвоить ресурсы, схватить все, что на виду, и набить свою ненасытную утробу. Она использует любые средства, чтобы ее правители обрели еще большую власть и богатство.
Конечно, по мере осознания этого различия я стал лучше понимать и свою собственную роль. Клодин предупреждала меня; она честно рассказала, что мне придется делать, если я соглашусь работать в МЕЙН. И все–таки мне потребовались годы работы в таких странах, как Индонезия, Панама, Иран и Колумбия, чтобы понять глубинный смысл происходящего. И конечно, для этого понадобились терпение, любовь и беседы с такой женщиной, как Паула.
Я был лоялен по отношению к американской республике. Но с помощью новой, изощренной формы империализма мы стремились сотворить финансовый эквивалент того, чего пытались достигнуть военными действиями во Вьетнаме. Юго–Восточная Азия дала нам понять, что армии не всесильны; экономисты ответили на это созданием более подходящего плана. Агентства по международной помощи и обслуживающие их частные подрядчики (или, точнее, обслуживаемые ими) научились успешно воплощать этот план.
В разных странах на всех континентах я видел, как люди, работающие на американские корпорации, при этом официально не входя в систему ЭУ, творили нечто значительно более пагубное, чем то, что описывает теория заговора. Как и многие инженеры МЕЙН, эти сотрудники не осознавали последствий своих действий. Они были убеждены, что потогонные конвейеры, фабрики, производившие обувь или запчасти для американских компаний, помогают бедным выбраться из нищеты, а не порабощают их, делая похожими на крепостных Средневековья или рабов на южных плантациях. Как и их исторических предшественников, современных рабов заставили поверить, что они более счастливы, чем те несчастные, кому случилось жить на задворках, в черных дырах Европы, в джунглях Африки или на диких землях на краю Америки.
Внутренние сомнения — оставаться ли на службе в МЕЙН или уволиться — переросли в настоящую битву. Совесть безусловно повелевала убраться из МЕЙН; однако другая часть меня, которую я предпочитал называть «выпускником школы бизнеса», не была уверена в правильности такого решения. Моя собственная империя расширялась: я все увеличивал — число подчиненных, стран и акций в своем инвестиционном портфеле — и собственное эго. К соблазнам, которые предоставляли деньги и образ жизни, к адреналину власти добавлялось предупреждение Клодин: войдя в систему, из нее уже не выйти. Конечно, у Паулы эти слова вызвали презрительную усмешку: Я ответил, что Клодин оказалась права в отношении очень многих вещей.
— Это было давно. Жизнь меняется. Да и в любом случае, какая разница? Ты живешь в разладе с собой. Что может Клодин или кто бы то ни было сделать хуже этого?
Паула часто возвращалась к этому аргументу, и в конце концов я согласился. Я признался — и ей, и себе, — что все деньги, приключения и привлекательность моей нынешней жизни уже не могут оправдать стресс, чувство вины и несогласие внутри меня. Будучи партнером МЕЙН, я становился все богаче; я понимал: стоит мне чуть дольше задержаться там — я останусь в этой западне навсегда.
Однажды, когда мы прогуливались по берегу около старого испанского форта в Картахене, месте, помнившем бесчисленные набеги пиратов, Паула нашла аргумент, который никогда раньше не приходил мне в голову.
— Что, если ты никогда не будешь рассказывать о том, что ты знаешь? — спросила она. Это было очень разумно. Я удивился, что сам не додумался до этого раньше. Я не стану писать книги или каким–либо другим способом раскрывать ту правду, которую мне довелось увидеть. Я не буду крестоносцем. Я стану просто человеком: буду радоваться жизни, путешествовать в свое удовольствие; может быть, обзаведусь семьей, женюсь на женщине такой, как Паула. С меня довольно; я просто хочу уйти.
— Все, чему учила тебя Клодин, — обман, — добавила Паула. — Твоя жизнь — это ложь. — Она снисходительно улыбнулась. — Ты давно читал свое резюме?
Я признался, что давно.
— Почитай, — посоветовала она. — На днях я прочитала вариант на испанском. Если он совпадает с английским, мне кажется, тебе будет очень интересно.
— Боже мой, — воскликнула Паула. — Бедняга был в ужасе.
— Еще бы. — Я рассказал ей, что спросил у Мануэля, к какой из двух печально известных партизанских группировок Колумбии они, по его мнению, принадлежали — РАИС или М–19?
— И что?
— И что же ты сказал ему?
— А потом что ты сделал? — продолжала она.
— Я грохнул кулаком по столу. Я хотел запугать его. Я спросил его, могут ли быть у крестьян «АК–47». Потом спросил, знает ли он, кто изобрел «АК–47».
— Он знал?
— Да. Но я еле расслышал его ответ. «Русский», — сказал он. — Конечно, я заверил его, что он прав, что изобретатель «АК» — русский коммунист Калашников, офицер Красной армии, награжденный многими орденами и медалями. Пришлось объяснить ему, что записку написали коммунисты.
— А ты сам в это веришь? — спросила она.
— Я делаю свою работу, — сказал я наконец.
— Свою работу?
— Самого себя.
— Что ты будешь делать, Джон?
— А как насчет тебя? — спросил я наконец. — Что ты думаешь? Она тихонько вздохнула, выпустила мою руку и спросила:
— Что, пытаешься перевести разговор?
— Думаю, что справедливость на их стороне. Электричество пойдет во благо единицам, самым состоятельным колумбийцам; тысячи людей погибнут, потому что рыба и вода будут отравлены, после того как вы построите свою плотину.
— Откуда ты знаешь столько о партизанах? — Уже задавая этот вопрос, я почувствовал внезапную слабость и ощущение, что я не хочу знать на него ответ.
— С некоторыми из них я училась в школе, — ответила она. Поколебавшись, она отодвинула чашку. — Мой брат участвует в этом движении.
— Думала, что это не имеет значения. Зачем? Этим не хвастаются. — Она помолчала. — Я не видела его уже два года. Ему приходится быть очень осторожным.
— Откуда ты знаешь, что он еще жив?
— Я не знаю. Но некоторое время назад его объявили в розыск. Это хороший знак.
— А как получилось, что он примкнул к ним? — спросил я.
— Он участвовал в демонстрации перед офисом какой–то нефтяной компании, «Оксидентал» по–моему. Он и его друзья протестовали против бурения на землях коренных жителей, в лесах, где жило племя, находившееся на грани вымирания. Их атаковали военные, избили, посадили в тюрьму. Заметь, они не делали ничего противозаконного, просто стояли у здания с плакатами и пели. — Она посмотрела в окно. — Его держали в тюрьме почти шесть месяцев. Он никогда не рассказывал нам, что там произошло, но он вернулся другим человеком.
— Почем ей знать?
— Ты имеешь в виду… просто молчать?
— Совершенно верно. Не давай им поводов преследовать тебя. Наоборот, пусть у них будут все основания просто оставить тебя в покое, не мутить воду.