This man lived during the reign of Theodosius[1] and was profoundly clever[2] and devious.[3] This man and Stilicho[4] were guardians of Theodosius' children.[5] Both men plundered everything,[6] since they located power in wealth, and no one retained any private property unless they allowed it.[7] All legal matters were decided by them and a great mob raced around [seeking to discover] whether anyone owned a rich and productive piece of land anywhere; and [sc. if so] the owner was immediately arrested, once a creditable indictment had been brought by some co-conspirators. And the injured party was condemned, since the one causing injury was sitting in judgment.[8] At this point Rufinus became so immeasurably greedy that he sold the public slaves[9] and everyone judged every public trial in favor of Rufinus. There was a great mob of flatters at his side. These flatterers, who just yesterday and the day before had fled from the tavern, and cleaning its benches and sweeping the floor, now had put on purple-bordered mantles and pinned them on with gold brooches and [sc. their fingers] were bound by gold-encrusted signet-rings.[10] You could find many things [said] against Rufinus in the Chronicle of Eunapius of Sardis.[11]
Although Arcadius and Honorius held power in name, all authority and force were held by Rufinus in the East and at the will of Stilicho in the West.[12] They judged all legal matters according to their whim and he departed victorious whoever had secured the vote by bribery or whoever in some other way, such as by family connections, had gained the goodwill of the judge. Property, of the sort which made its owners be called fortunate by the mouths of all, passed into their possession.[13] Some flattered them with gifts, and by this avoided being denounced; others willingly offered their possessions to obtain power or to purchase some other means of ruining cities. With every form of knavery prevailing in the cities, wealth flowed into the possession of Rufinus and Stilicho from every direction. Poverty everywhere encroached on the households of those who once were wealthy. The Emperors understood not a thing of what was happening; but they approved only what Rufinus and Stilicho ordered. After unfathomable wealth had been collected by these men, Rufinus even dreamed of aspiring to the throne.
Flavius Rufinus: b. 350-365?; d. November 27, 395 CE; consul 392 CE. See OCD4 s.v. Rufinus(1); PLRE Rufinus 18. Seeck's entry in RE (in bibliography below) remains an indispensable collection of information about this figure.
This entry consists almost entirely of two excerpts from the (now lost) "E" text, a compilation produced during the reign of Constantine Porphyrogenitus (913 - 959 CE), and illustrates the limitations of the Suda's method of compilation. Both excerpts ultimate derive from Eunapius' Chronicle (fr. 63), with the second half of the entry being filtered through Zosimus, Nova Historia 5.1.1-4. Eunapius' Chronicle, now lost except for fragments, was an important source for Zosimus, Philostorgius, and Sozomen. He eschewed a chronological explication of history in favor of character analysis. Zosimus followed Eunapius very closely, to the point that his account of this time period is essentially an abbreviation in five books of Eunapius' fourteen. As a result, this entry only treats Rufinus' personal character and rapacity during the height of his career and obscures his political intrigues against competitors in the eastern Court and the disputes with the regent in the West, Stilicho (sigma 1032), which eventually resulted in his death. Rufinus was a native of Gaul from the town of Elusa. Although little is known about his early life, he may have been involved in some sort of commerce (Codinus 74 = Migne Gr. 157.548-549). The date and mode of his arrival at the Eastern court are unknown. By 388, Rufinus had attained a prominent position under Theodosius (theta 144), possibly as Magister Officiorum (Libanius, Ep. 784; Symmachus, Ep. 3.81-91), a position he definitively held by 390 (Cod. Theod. 10.22.3). Rufinus encouraged the emperor Theodosius in his indiscriminate punishment of the inhabitants of Thessalonica and later played a crucial role in the emperor's reconciliation with Ambrose of Milan (Theodoret, HE 5.18.10; Ambrose, Ep. 52). After ruthlessly disposing of several rivals at the court in Constantinople (kappa 2287), Rufinus received the high honor of sharing the consulship with Theodosius' son Arcadius in 392. When Theodosius died, in January 395 CE, Rufinus was Praefectus Praetorio Orientis and immediately became the de facto ruler of the East. His position, however, was tenuous, especially since many troops from the East remained in the West under the command of Rufinus' enemy Stilicho. In the spring of 395, Rufinus persuaded Arcadius to recall these troops. On November 27, 395, as Rufinus and Arcadius reviewed the their arrival, these troops killed Rufinus, whose body was desecrated by the inhabitants of Constantinople. Rufinus' estates were confiscated and his wife and daughter fled to Jerusalem where they lived in poverty. Rufinus is the subject of a withering invective by the poet Claudian (kappa 2776, web address 1) but emerges as a competent, if ambitious, official in Ambrose, Symmachus, and Libanius, the last of whom promised but never executed a panegyric to Rufinus (Libanius, Ep. 1029). See Seeck in RE and Levy 1971 for analysis of these sources. A sadistic image of Rufinus appears in lambda 684, which is also copied from Zosimus (NH 5.2.2-4).
[1] Theodosius I: theta 144.
[2] beta 31.
[3] kappa 2509.
[4] General and advisor to Theodosius who became regent to Honorius and de facto ruler of the western Empire from 395 – 408 CE; see sigma 1032.
[5] viz. Flavius Arcadius, ruler of the eastern Roman Empire (383-408 CE: see OCD4 s.v. Arcadius(2)), and Honorius, who ruled the West (393 – 423 CE: see omicron 405). οὗτος - Θεοδοσίου also appears in beta 31 and gamma 287.
[6] ἄμφω - συνήρπαζον = sigma 1032.
[7] Rufinus' rapacity is well-attested in the extant sources: Claudian, In Rufinum 1.100-4, 186f., 220-2, 296, 299, 305; 2.99, 134-136, 410, 436-439, 498-501; Symmachus, Ep. 6.14.1; Hieronymus, Ep. 60.16; Zosimus, NH 5.7.6; John Lydus, De Mag. 2.10 (Levy 1971: 233).
[8] εἴ - κρίνοντος = pi 240; cf. John of Antioch fr. 188 FHG (4.610) = EV 1, 202, 19f.
[9] ἐχώρησεν - ἀπημπόλει = alpha 1562, which begins ἐς τοσοῦτον δὲ .
[10] χθὲς - διεσφιγμένοι = beta 30; καὶ περόναις - διεσφιγμένοι = pi 1362.
[11] See introduction above for Eunapius' Chronicle.
[12] The remainder of this entry is copied from Zosimus, NH 5.1.1-4. The first sentence is slightly abbreviated and rendered in simpler syntax; beginning with δύναμις the rest of the entry is identical to Zosimus.
[13] Cod. Theod. 9.4.14 and 9.42.14 confirm that Rufinus' acquisitiveness had some foundation in historical reality and was not simply a trope elaborated by hostile sources. Cod. Theod. 2.9.3 could be an attempt by Rufinus to prevent his victims from countersuing over extorted property, but this interpretation is uncertain (Levy 1971: 233).
References:
Blockley, R.C. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire : Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus, (Liverpool, 1981)
Fargues, P. Claudien: études sur sa poesie et son temps, (Paris, 1933): 65-76
Levy, H.L. and C. Claudianus. Claudian's In Rufinum: an Exegetical Commentary, (Detroit, 1971)
Rohrbacher, D. The Historians of Late Antiquity, (London & New York, 2002)
Seeck, O. RE: 1.1189.15-1193.35
Headword: Θεοδόσιος Adler number: theta,144 Translated headword: Theodosios, Theodosius, Theodosius I, Theodosius the Great Vetting Status: high Translation:
... Among those holding power, Rufinus, a Celt,[8] was especially honored and was the Magister Officiorum.[9]...
Notes:
[8] i.e. in 393 at Constantinople. Rufinus (rho 240) was a native of Aquitaine.
[9] Magister Officiorum: supervised all audiences with the emperor and had extensive authority over both civil and military officers (Cod. 1 tit.31; 12 tit.16; Cod. Theod. 1 tit.9; 6 tit.9; Amm. Marc. 15.5; 20.2, 22.3; Cassiod. Variar. 6.6). At this point the Suda breaks away from Zosimus’ account, which focused on political intrigues surrounding Rufinus’ rise to power and the war against Arbogast and Eugenius (NH 4.51-58).
Eunapius fr. 63 FHG (4.42). It is to Rufinus that the first sentence applies. Again at gamma 287 (end); and see esp. rho 240, where the second name is, correctly, Stilicho (on whom see OCD(4) s.v. (p.1401).
Attic writers [use the word] in the feminine [to mean] oregano. But others say βληχώ .[1] Also said is γλήχων , [genitive] γλήχωνος .
A plant: look under the entry for pennyroyal.[2]
But Glichon [spelled] with iota [is] a personal name. "A man of profound wisdom and hidden thoughts; Rufinus and Glichon [were] administrators of emperor Theodosius."[3]
Another one,[1] count of the east, in the reign of the emperor Arkadios.[2] His position meant that one who held it was to rule over all those who governed the eastern provinces, and to rectify in case of those who were not acting according to their duty. And this man in fact, showing every virtue befitting a ruler to his subjects, became famous for his justice and wisdom and everything that is an ornament to rulers, as he did not discriminate between persons and did not contemplate anything other than what the law suggested. Doubtless as a result he, turning away the uncle of the emperor, Eucherios, who was asking something contrary to the norm, incensed this man so much that the man falsely accused him before the emperor. And since the emperor said that Rufinus, who had given such a powerful position to such a man, was the one to blame, Rufinus, seizing on the pretext, tortured Lucian with leaden balls on his tendon.[3]
From Zosimus 5.2.2-4.
[1] i.e. other than lambda 683, just mentioned. (The connection is omitted in some manuscripts.)
[2] AD 383-408. See summarily OCD(4) p.135.
[3] For Rufinus see in full rho 240.
Primicerium fabricae post biennium non solum vacatione, verum etiam honore donari praecipimus, ita ut inter protectores adoraturus aeternitatem nostram suo quisque tempore dirigatur.
Dat. VIII id. mar. Mediolano Valentiniano a. IIII et Neoterio conss. (390 mart. 8).
Согласно Кодину (De aedificis Constantinopoli), когда Феодосий Великий в бедности прибыл в Константинополь, он остановился у кожевника Руфина, жившего у основания Колонны Быка, близ дворца Алониция, построенного Константином Великим чтобы встречать там видных римлян. Став величайшим из магистров при Феодосии Великом, Руфин построил в Константинополе т. н. Руфинианы. Стр 74: http://www.documenta..._(CSHB),_GR.pdf
Стр. 548-549: http://www.scribd.co...45086216/PG-157
На так называемом Дубовом поместном соборе в 403 г. (в монастыре Руфинианы под Халкедоном, где рос огромный дуб) Иоанну были предъявлены совершенно необоснованные обвинения в нарушении канонов православия и недостойном образе жизни, он был низложен и отправлен императором в изгнание в Вифинию.
При Феодосии I Исаак печется о строительстве монастырей и становится признанным главой константинопольского монашества. Первые монастыри были расположены за пределами города, в пригородах, в т.ч. и на противоположном берегу Босфора — монастырь «Руфиниан», монастырь Акимитов.
Известно, что Руфин был набожным христианином — он способствовал принятию законов против язычества, построил мартириум (с мощами Петра и Павла) и монастырь в своем имении близ Халкедона, населив его египетскими монахами.
Напротив самого Константинополя располагались городки Хрисополь, живописно раскинувшийся на западных склонах холма, и Халкидон, сейчас Kadi Keui.Южнее Халкидона берег изгибается, отклоняясь к юго-востоку и образуя залив Никомидии. Там находились пригороды Гиерия (Fanar Bagche), Дрис («Дуб», современный Jadi Bostan), Сатирос, Бриас (Mal-tepe) и Карталимен. Рядом с Дрисом находились Руфинианы – поместье префекта претория Руфина, где он построил монастырь и роскошный особняк; конфискованный после его смерти, он стал императорской собственностью, и в этом дворце порой обитали члены императорской семьи.
Был расположен к юго-востоку от Халкидона в местности, получившей свое название по имени префекта претория Руфина, построившего здесь, в частности, церковь и монастырь, который он заселил египетскими монахами. После его убийства в 395 г. египетские монахи вернулись к себе на родину, и монастырь простоял несколько лет необитаемым. Затем ок. 400 г. здесь поселился Ипатий с двумя учениками. Монастырь быстро рос и стал одним из центров духовного притяжения, св. Ипатия высоко чтили при дворе, в том числе и император Феодосий II. В его монастыре нашли убежище т.н. Долгие (или Длинные) братья, изгнанные из Египта за оригенистские воззрения архиепископом Феофилом. Один из братьев, Аммоний, умер и был здесь похоронен. Здесь же останавливался св. Савва во время своего путешествия в столицу. Св. Ипатий прославился как непримиримый противник Нестория, еще даже до его появления на константинопольской кафедре. Игумен скончался в 446 г.
епископ Еленопольский Палладий, Лавсаик, или повествование о жизни святых и блаженных отцов, Часть 2, О Сальвии
О Сальвии
В это время случилось, что нас, несколько братий, отправилось из Элии в Египет, чтобы проводить блаженную деву Сальвию, сестру эпарха Руфина. С нами был Ювин, тогда еще диакон, а теперь уже епископ Церкви Аскалонской, – муж благочестивый и ученый. Когда мы пришли в Пелузию, стало чрезвычайно жарко, и Ювин, взяв рукомойник, вымыл себе холодною водою руки и ноги, потом разостлал на земле кожу и прилег отдохнуть. Заметив это, блаженная Сальвия, как умная мать, заботящаяся о родном сыне, стала упрекать его, что он нежит свое тело, и сказала: «Зачем в таких летах, когда еще кипит в тебе кровь, ты нежишь свое тело, как будто не знаешь, какой может быть от этого тебе вред? Поверь сын, продолжала она, вот теперь мне уже шестьдесят лет, а я, кроме оконечностей пальцев, и то когда только готовилась к причащению, не умывала ни лица, ни ног, ни другой какой части тела. Когда мне случалось страдать от различных недугов и врачи принуждали меня пользоваться банею, я не решалась отдать долг плоти, не ложилась спать на постель, не позволяла в дороге носить себя на носилках».
Сальвия была весьма учена, любила божественные книги, ночи обращала в дни, употребляя на освещение множество масла, и перечитывала все сочинения древних толковников, в числе которых – три миллиона объяснительных стихов Оригена, двести пятьдесят тысяч – Григория, Пиерия, Стефана, Василия и других ученых. Она не пробегала их только, как случилось, но с большим вниманием прочитывала каждую книгу раз семь или восемь. Чрез это, освободившись от лжеименного знания, она сперва окрылилась благодатию Божиею, потом силою духовных слов и благих надежд. Таким образом, сделав себя духовною птицею и пролетев сквозь мрак этой жизни, она воспарила ко Христу, чтобы принять от Него бесконечные награды.
Of the magistrates whom he had appointed, Rufinus was considered the chief, who was by birth a Celtic Gaul, and commanded the court guards. Upon him the emperor reposed the entire confidence of all his affairs, and held no other person in great estimation. This gave offence to Timasius and Promotus, who, after having subjected themselves to so many dangers for the public good, were placed only in the second rank of favourites. And Rufinus was by this rendered so haughty and assuming, that in a public assembly he uttered some very strong expressions against Promotus. Promotus, unable to endure these, struck Rufinus in the face with great violence and wounded him. On this Rufinus immediately repaired to the emperor, and shewing him his face, excited him to such a rage, that he declared if their envy against Rufinus should not diminish, they should very shortly see him emperor. Rufinus, who for other reasons was an enemy to many other persons, through his excessive ambition of being superior to all, on hearing this, persuaded the emperor to send Promotus from the court to some place where he might exercise the soldiers. Having obtained his desire, he employed some Barbarians to wait in ambuscade as he was entering Thrace. These, as they were commanded, attacked him by surprize, and killed him. He was a man superior to the desire of wealth, and had behaved with sincerity both toward the commonwealth and the emperors; but was justly rewarded for his folly in serving those who conducted the public affairs with so much negligence and impiety.
When this action was rumoured abroad, and had become the theme of general conversation, every moderate and sober-minded person was displeased at such enormities; yet Rufinus, at the same time, as if in reward for some glorious deed, was made consul. Charges, without reasonable foundation, were then alledged against Tatianus and his son Proculus, who had given |'125.2' no other offence to Rufinus, than that of having discharged without bribery, and as much as was possible according to their duty, their offices of prefect, the one of the court, and the other of the city. To effect what was designed against them, Tatianus, being first deprived of his office, was brought to trial, and Rufinus was appointed prefect of the imperial court. Although there were apparently other persons commissioned to sit as judges in this process besides Rufinus, yet he alone had authority to pronounce sentence. When Proculus discovered the plot, he effeted his escape. Upon this Rufinus, who thought him an active person, and feared lest he should invent some mode of giving him uneasiness, went to his father Tatianus, and by deceitful oaths induced him to believe all that he said. He even persuaded the emperor to give both the father and son the most favourable hopes; until he had thus deluded Tatianus from a well-grounded suspicion into vain thoughts of security, and induced him by letters to recall his son. But as soon as Proculus arrived, he was seized and thrown into prison. Tatianus being sent to reside in his own country, they sat several times in judgement on Proculus, until at length the judges, as they had agreed with Rufinus, commanded him to be carried into the suburbs, called Sycae, and there to suffer death. The emperor, on hearing this, sent to recall the sword from his throat; but the messenger of Rufinus proceeded so slowly, that before he arrived at the place, the head of Proculus was severed from his body.
...
Having thus made choice of his principal officers, he was hastening to march, when his wife Galla was delivered of an infant, but was no sooner eased of her burden than deprived of life. The emperor (having mourned for her a whole day, according to the rule of Homer), proceeded with his army to the war, leaving behind him his son Arcadius, who had some time previously been made emperor. This prince being young, his father, in order to amend the defects of his nonage, left with him Rufinus, who was prefect of the court, and acted as he pleased, even as much as the power of sovereignty enabled the emperor himself to do. Having done this, he took with him his younger son Honorius, quickly passed through the intermediate countries, and having exceded his expectations in crossing the Alps, arrived where the enemy was stationed : Eugenius being astonished at seeing him there whom he so little expected.
THE whole empire being vested in Arcadius and Honorius, they indeed appeared by their title to possess the sovereign authority, although the universal administration of affairs was under Rufinus in the east, and under Stilico in the west. By these all causes were determined, at their own pleasure; for whoever bribed plentifully, or by any other means of friendship or consanguinity could make the judge his advocate, was sure to succeed in the process. From hence it happened that most of those great estates, which cause the possessors to be generally esteemed fortunate, devolved to these two; since some endeavoured by gifts to avoid false accusations, and others relinquished all their possessions to obtain an office, or in any other manner to purchase the ruin of particular cities. While iniquity of every kind presided, therefore, in the respective cities, the money from all quarters flowed into the coffers of Rufinus and Stilico ; while on the reverse, poverty preyed on the habitations of those who had formerly been rich. Nor were the emperors acquainted with anything that was done, but thought all that Rufinus and Stilico commanded was done by virtue of some unwritten law. After they had amassed immense wealth, Rufinus began to concert the means of becoming emperor, by making his own daughter, who was now marriageable, the wife of the emperor; for by that he conceived he should possess a plausible argument in favour of his pretensions to government. With this intent he privately intimated the affair by means of some of the emperor's attendants, supposing that no one perceived his aim, although the report of it was circulated through the whole city. For all persons conjectured his intention by his pride and arrogance, which increased so much every day, that the general hatred against him was augmented. Notwithstanding this, as if he proposed to |131 disguise small faults with greater enormities, he had the audacity to be guilty of another atrocity.
Florentius, who, when the great Julian was Caesar, had been prefect of the court in the countries beyond the Alps, had a son named Lucianus, who had used the patronage of Rufinus, and had given him the best part of his estate. For this reason Rufinus professed on every occasion great kindness for the young man, and was continually speaking in his commendation to the emperor Arcadius, who made him count of the east, a dignity which authorizes every one on whom it is conferred to superintend the conduct of all the prefects of provinces through the east, and to correct whatever is improperly done. Lucianus, exhibiting toward those under his authority all the virtue that becomes a governor, was celebrated for his justice, temperance, and all other endowments which adorn a worthy magistrate; neither having respect of persons, or any other thoughts than such as were suggested to him by the laws. From this cause, when Eucherius, the emperor's uncle, desired him to perform an action not proper for him to comply with, he repulsed him, and by that exasperated him to such a degree, that he calumniated him to the emperor. The emperor observing that Rufinus was the occasion of it, by having conferred so much power to such a person; Rufinus, as if in resentment for the blame laid to his charge by the emperor, without communicating his design to any person, proceeded with a very small retinue to Antioch. Having entered that city at midnight, he seized on Lucianus, and brought him to trial without any accusation. He afterwards commanded him to be beaten on the neck with leaden balls until he expired. Rufinus then caused him to be carried in a litter, closely covered, to cause the people to suppose that he was not yet dead, and that he should receive some act of humanity. The city was so much disgusted by this unusual manner of proceeding, that he was compelled to conciliate the people by erecting a portico, which exceeds in elegance every structure in the city. When he had effected this, he returned to Constantinople, where he exerted himself in order to procure an affinity with the emperor. But fortune ordered the affair in a different mannner, and the expectation of Rufinus was frustrated by those means. Promotus had two sons, who while Theodosius was living were brought up with his children. One of these had in his house a young lady of remarkable beauty, whom the emperor was advised by Eutropius, one of his eunuchs, to make his wife, with great commendations of her beauty. Perceiving that the emperor listened to what he said with some |132 satisfaction, he shewed him her picture, by which he inflamed Arcadius with so violent a passion for the lady, that he at length persuaded him to a resolution to marry her, while Rufinus in the mean time was ignorant of the circumstance, and expected that his own daughter would shortly be empress, and that he himself should be an associate in the empire. The eunuch, as soon as he perceived that his design was effected, commanded the people to dance with garlands in their hands, as they were accustomed to do on the wedding-day of an emperor. Having procured from the palace an imperial robe and other attire proper for an empress, which he gave to the servants of the emperor to carry, he proceeded through the city attended by the populace. They all supposed that those ornaments were to be presented to the daughter of Rufinus, and ran along with those that carried them, yet on arriving at the house of Promotus, they entered it with the presents, and delivered them to the young lady, who resided there with the son of Promotus. It thus became manifest who was chosen to become the emperor's wife. The hopes of Rufinus being thus rendered abortive, on seeing another woman made empress, he employed himself in inventing a method to remove Eutropius.
Thus were affairs situated in that part of the empire which was under the government of Arcadius, while Stilico, who was governor of the western empire, gave his daughter by Serena in marriage to the emperor Honorius. Serena was the daughter of Honorius, brother to Theodosius, the father of the two emperors. Stilico, by this alliance with the emperor, strengthened his authority, having likewise almost the whole Roman army under his command. For Theodosius having died in Italy after having cut off Eugenius, Stilico was commander of the whole army, out of which he selected the strongest and most courageous soldiers, whom he retained with himself, sending the most feeble part and the refuse of it into the east. After having done this, being much incensed against Rufinus, who desired to be invested in the east with power to balance his in the west, he resolved to go to Arcadius, wishing to obtain the disposal of all his affairs likewise at his own will and pleasure. He asserted, that when Theodosius was on his death-bed, he gave him a special charge to take care of the affairs of both emperors. When Rufinus understood this, he endeavoured by all the art in his power to prevent the expedition of Stilico into the east, and likewise to disperse and weaken the military force of Arcadius. Indeed, while he was projecting these schemes, he found men for his purpose more |133 wicked than he desired, by whose aid he occasioned great calamities to the Romans. In what manner I am about to relate.
Musonius, a Greek, had three sons, who were named Musonius, Antiochus, and Axiochus. Of these Musonius and Axiochus endeavoured to excel their father, both in learning and integrity. But Antiochus adopted a contrary course, accustoming himself to nothing but wickedness. Rufinus, finding him adapted to his purpose, made him proconsul of Greece, because he wished that the Barbarians, when they made inroads, should find but little trouble in laying it waste, and committed the garrison at Thermopylae to the care of Gerontius, who would be serviceable in all his designs against the commonwealth. When Rufinus had concerted these infamous devices, he discovered that Alaric became seditious and disobedient to the laws, for he was displeased that he was not entrusted with the command of some other military forces besides the Barbarians, which Theodosius had allotted to him when he assisted in the deposition of the usurper Eugenius. Rufinus, therefore, privately communicated with him, prompting him to lead forth his Barbarians, and auxiliaries of any other nation, as he might with ease render himself master of the whole country. Alaric on this marched out of Thrace into Macedon and Thessaly, committing the greatest devastations on his way.
...
Rufinus, on learning the calamities which Greece had sustained, was still more anxious to be emperor; for now that the commonwealth was in confusion, there appeared to him no obstacle to such an enterprise. Stilico, having caused a considerable number of troops to embark, hastened to assist the Achaians in their distress. Arriving in the Peloponnesus, he compelled the |137 Barbarians to fly to Pholoe, where he might with ease have destroyed them all, through the want of provisions, had he not yielded himself up to luxury and licentiousness. He likewise permitted his soldiers to plunder what the Barbarians had left; thus giving the enemy an opportunity to depart from Peloponnesus, to carry their spoils with them to Epirus, and to pillage all the towns in that country. When Stilico heard of these transactions, he sailed back into Italy without having effected any thing, except bringing on the Greeks' much greater and more grievous calamities by means of the soldiers whom he had taken with him.
Upon his return into Italy, he immediately resolved to effect the death of Rufinus, in the following manner: He informed the emperor Honorius that he might conveniently send some auxiliary legions to his brother Arcadius, to defend the miserable nations under his dominion. The emperor commanding him to act as he judged expedient, he gave orders what troops should be sent upon that occasion, appointing Gaines their commander, to whom he communicated his design against Rufinus. When these troops were arrived near Constantinople, Gaines went forward, and informed the emperor Arcadius of their approach, and that they were come for the purpose of assisting him in his necessity. The emperor being pleased at their coming, Gaines advised him to meet them on their entrance into the city, which he observed was an honour usually conferred on the soldiers in similar instances. The emperor, being persuuded to this, went out of the city, and the soldiers paid him the usual marks of respect, which he received with kindness. At length, the signal being made by Gaines, they all fell on Rufinus, and surrounding him struck him with their swords, so that one struck off his right hand, another his left, a third divided his head from his body, and went away singing songs of triumph. They even so insulted him after he was dead, as to carry his head round the whole, city, asking every person they met to give something to an insatiable miser.
Thus Rufinus, who occasioned many intolerable calamities to private individuals, and was the author of much public mischief, suffered the punishment due to his atrocious actions. Meantime Eutropius who acted as an instrument in all the designs of Stilico against Rufinus, had the superintendance and controul of all that was done in the court. Although he appropriated to himself the principal part of the property of Rufinus, yet he granted to other persons a share of it. The wife of Rufinus, with her daughter, took refuge in a church belonging to the Christians, through fear of sharing the fate of her husband ; |138 until Eutropius assured them that they might sail unmolested to Jerusalem, which was formerly the habitation of Jews, but since the reign of Constantine had been adorned with edifices constructed by the Christians. Here they passed the remainder of their days. Eutropius, wishing to remove all persons of any weight, that no man might have so great an influence with the emperor as himself, formed a plot against Timasius, who had been a commander since the reign of Valens. A false accusation was made against him to this effect.
Фессалоники - город величайший и многолюдшейший: он находится хотя в Македонии, но считается главным городом и Фессалии, и Ахаии, и других очень многих областей, состоящих под начальством префекта иллирийского. Однажды в этом городе произошло возмущение, во время которого некоторые правительственные лица были умерщвлены и влачимы по улицам. При вести о том, воспламенившись гневом, царь не вынес его стремительности и не удержал уздою размышления, но дозволил ему произнести приговор казни. Получив такую власть, царский грев, как самовластный тиран, разорвав узы и свергнув ярем разума, обнажил неправосудно меч на всех и, вместе с виновными, умерщвлял и невинных; ибо семь тысяч человек было умерщвлено, говорят, без всякого суда и без улики в сделанном преступлении: их подрезали всех вместе, будто колосья на жатве.
Глава 18. О дерзновении епископа Амвросия и благочестии царя.
Об этом достойном плача событии узнал и тот Амвросий, о котором я часто упоминал,- и когда царь, прибыв в Медиолан, хотел по обыкновению войти в храм Божий,- встретил его в преддверии, и воспретил ему вступить в священный притвор, говоря так: «Ты, как кажется, не ведаешь, Государь, великости учиненного убийства; разум твой, и по успокоении гнева, не помыслил об этом: высота сана, может быть не позволила ему сознать грех могущества; напротив, она-то может быть, и омрачила силу рассудка. Но ты должен знать природу, ее смертность и тленность, должен знать и прародительскую персть, из которой мы сотворены и в которую обращаемся, и не обольщаясь блеском порфиры, ведать немощь покрываемого ею тела. Ты властвуешь, Государь, над единоплеменными, даже над сорабами; ибо - один Владыка и Царь всех Творец всяческих. Какими же очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Какими стопами станешь попирать этот святой помост? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь неповинного убийства? Как этими руками примешь всесвятое тело Господа? Как к этим устам поднесешь честную кровь, когда изшедшее из них слово гнева несправедливо пролило столько крови? Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать другими; приими вязание, которое Бог, Владыка всех, утверждает горе: оно целительно и доставляет здоровье». Уступив этим словам, царь, воспитанный в слове божием и ясно понимавший, что принадлежит иереям и что царям, с стенанием и слезами возвратился в свой дворец. По прошествии долгого времени,- ибо протекло уже восемь месяцев,- наступил рождественский праздник Спасителя нашего; а царь еще сидел во дворце, сетуя и проливая потоки слез. Видя это, Руфин, тогдашний министр, пользовавшийся особенным дерзновением пред лицом царя, так как был к нему очень близок, вошел и спросил о причине слез. А царь, горько вздохнув и еще более облившись слезами, сказал: «ты все шутишь, Руфин, ибо не чувствуешь моих бедствий: напротив, я стенаю и горюю, потому что думаю о своем несчастии. Вот теперь и слугам и нищим отверзт Божий храм,- и они входят в него невозбранно и умоляют своего Господа: а для меня и храм не доступен, и сверх того небо заключено; ибо я помню глас Господа, который ясно сказал: егоже аще свяжете на земли, будет связан на небесах (Мат. 18. 18)». Так я побегу, если тебе угодно, сказал Руфин, и настойчиво буду убеждать архиерея, чтобы он разрешил твои узы. «Не убедишь, сказал царь; ведь я понимаю справедливость Амвросиева приговора: и благоговение к царской власти не позволило епископу нарушить закон Божественный». Когда же Руфин, после долговременных увещаний, действительно обещал преклонить Амвросия,- царь приказал ему скорее отправиться, да и сам, обольщаясь надеждою и веря обещанию Руфина, чрез несколько времени последовал за ним. Но Божественный Амвросий, увидев Руфина, вдруг сказал: «ты, Руфин, подражаешь бесстыдству псов, ибо, присоветовав такое убийство, стираешь стыд с чела; столько неистовствовав над образом Божиим, ты даже не краснеешь и не трепещешь». Когда же Руфин стал умолять и сказал, что царь придет,- воспламененный божественною ревностию, дивный Амвросий продолжал: «Я, наперед говорю тебе, Рубин, что не позволю ему вступить в священное преддверие. А если царскую власть он превратит в тиранию, то и сам с радостию приму заклание».- Услышав это, Руфин чрез кого-то дал знать царю о намерении епископа и убеждал его оставаться в своем дворце. Но царь, известившись об этом уже среди площади, сказал: «пойду,- и приму достойное уничижение». Когда же он дошел до святой ограды, то в Божий храм не вступил, а направился к архиерею, который тогда находился в доме приветствия _, и умолял его разрешить себя от уз. Амвросий назвал этот приход тиранским и говорил, что Феодосий восстает против Бога и попирает его законы. А царь сказал: «Я не восстаю против положенных законов и не покушаюсь беззаконно войти в священный притвор, но хочу, чтобы ты разрешил меня от уз и, размыслив о человеколюбии общего Владыки, не заключал для меня двери, которую Господь отверз всем кающимся». «Какое же принес ты покаяние после такого беззакония, спросил архиерей? Какими лекарствами врачевал ты неизлечимые раны»? «Твое дело, отвечал царь,- и указать и растворить лекарства, и врачевать неисцелимое, а мое - принимать предлагаемое». Тогда божественный Амвросий сказал царю: «Так как судить ты дозволяешь гневу, и приговоры произносит у тебя не рассудок, а гнев; то напиши закон, которым упразднялись бы и отменялись определения гнева,- и пусть приговоры суда о лишении жизни или имуществ остаются в протоколах тридцать дней, ожидая, пока обсудит их рассудок: а по прошествии этого времени, люди, производившие следствие, пусть покажут тебе свои мнения,- и тогда, по успокоению гнева, рассудок будет судить сам по себе и, рассматривая дело, увидит, справедливы ли те приговоры или несправедливы. Если он найдет их несправедливыми, то конечно разорвет написанное, а когда - справедливыми, то утвердит, и такое число дней не нанесет вреда правдивости следствия». Приняв этот совет и нашедши его прекрасным, царь немедленно приказал написать закон и утвердил его собственноручным подписом. Когда же это было сделано, божественный Амвросий разрешил его от уз. После сего благовернейший царь осмелился уже войти в Божий храм и молился Господу,- не стоя даже на коленях, но, приникнув главою к полу, и повторяя слова Давида: прильпе земли душа моя: живи мя по словеси твоему (Пс. 118, 25). Он испрашивал себе прощение, терзая руками свои волосы, ударяясь челом и обливая помост потоками слез. Потом, когда время призывало к принею дсниеаров на священную трапезу он встал и с не меньшими слезами приступил к алтарю, сделав же приношение, стал, по своему обыкновению, внутри за решеткою. Но великий Амвросий и тут опять не промолчал и дал ему понять различие мест. Он сперва спросил: «что ему нужно»? Потом на ответ царя, что он ожидает принятия божественных тайн, объявил ему чрез служившего при нем старшего диакона, что внутреннее, Государь, доступно только иереям, а для всех прочих недоступно и не прикосновенно; а потому выйди и приобщись стоя вместе с другими, ибо порфира делает людей царями, а не иереями». Правовернейший царь с кротостию принял и это внушение, сказав в ответ, что он остался внутри за решеткою, не по дерзости, а по обыкновению, существующему, как известно, в Константинополе. Впрочем я обязан быть благодарным и за это врачевство, прибавил он. Такою-то великою доблестию сияли и архиерей и царь! Я удивляюсь обоим,- и дерзновению одного, и благопокорности другого, удивляюсь и теплоте ревности в первом, и чистоте веры в последнем. Это самые правила благочестия, принятые от великого архиерея, царь сохранял и по возвращении в Константинополь: ибо, когда один божественный праздник призвал его в храм; то, принесши дары ко священной трапезе, он тот час же вышел. И когда предстоятель Церкви (а предстоятелем был в то время Нектарий) спросил, почему ты не остался внутри? - он, вздохнув, сказал: «едва наконец узнал я различие между царем и иереем, едва нашел учителя истины; понимаю теперь, что один Амвросий достойно называется епископом». Столько-то полезно бывает обличение, произносимое мужем, сияющим добродетелию!
Эвнапий Сардский, Хроника в 14 книгах, фр. 60, 63-64, 66:
Отрывок 60
Там же, Mai, 281; N. 85, Mul. 59.
По-видимому, человек более поддается почестям, чем несчастью. Придворные царя Феодосия оказывали чрезвычайные почести Татиану, клятвенно обещали ему от царя прощение за все прошедшее и подавали ему большие надежды в будущем. Этим убедили его привести сына своего Прокла. Они заключили Прокла в темницу, а Татиана отправили в Ликию, лишив его сына 107.
Отрывок 63
(Аркадий и Онорий)
Ехс. De sent. Mai. P. 281, 282; Nieb. 86; Mul. 62.
Дети Феодосия получили царство его. Если должно говорить о событиях по всей правде, а {149} в правде-то и цель истории, скажем, что они царствовали только по имени; в самом же деле верховная власть на востоке была у Руфина, на западе — у Стелихона. Таким образом, цари были подвластны правителям государств, а эти правители постоянно воевали между собой, как цари. Явно не поднимали они оружия друг против друга, но тайно не оставляли в бездействии никакой хитрости, никаких козней. По слабости и малодушию тайные и коварные замыслы считались храбростью 114.
Отрывок 64
Suidas, ‛Ρφΐνος.
Руфин жил при Феодосии. Он был человек глубокомысленный и скрытный. Он и Стелихон были попечителями детей Феодосия. Они оба грабили все, полагая могущество в богатстве. Ни у кого не было ничего собственного, если это не было им угодно. Все дела судебные вершили они. Многочисленная толпа людей бегала и разузнавала, нет ли у кого поместья плодоносного и богатого. Против помещика составлялся заговор {150} приставленными на то людьми, выдумывалось благовидное обвинение — помещика немедленно хватали. Обижаемый терпел обиду; обижающий был его судьей. Руфин дошел до такой непомерной ненасытности, что продавал и государственных невольников, и все судилища решали по воле Руфина. Вокруг него была огромная толпа льстецов, а льстецы были из тех людей, которые вчера или третьего дня выбежали из лавочки, чистили седалища или мели пол. Теперь они носили красивые хламиды с золотыми застежками и имели на пальцах печати, оправленные в золото.
Многое против Руфина можешь найти в хронографии Эвнапия Сардского.
Отрывок 66
Suidas, Ετρόπιας.
Руфин (был ли он человеком или показывался таким), достигнув высоких почестей и испытав разные перемены счастья, кажется, согласно с законами разума и справедливости был низвержен всеизменяющей судьбой. А комнатный евнух (Эвтропий), получивший его власть, до такой степени все поколебал и разгромил, что не только Руфин, но и самый мифологичес-{151}кий Салмоней были ничто в сравнении с ним.
107 Зосим описывает, как Руфин подкопался под этих достойных мужей — Тациана и Прокла (IV, 52).
114 Борьба Руфина с Стелихоном и нападение готов на Грецию под предводительством Алариха сохранились у Зосима (V. 2—8). Что поход Алариха был тут рассказан Эвнапием — это видно из того, что в жизни софистов Максима и Приска (Eun. Vit. Boi. 52, 67), касаясь этого предмета, он ссылается на свою историю.
Иоанн Лид, О магистратурах 2.10 (см. стр. 175-176):
И не менее того пала правящая династия во времена Аркадия, отца Феодосия Младшего, при котором случилось что Руфин, именуемый ненасытным, который был при нём эпархом, планировавший установить свою тираническую власть, забыл об общественной выгоде, в бездну барафра (=пропасть в Афинах, куда скидывали приговорённых к смерти (позднее это наказание сменилось ядом - цикутой); возможно, именно туда скинули персидских послов, прибывших в Афины от Дария Великого с требованием земли и воды) низвергнув законную власть.
395
1 сентября 394 - 31 августа 395 года
8 индикт. Консульство Олибрия и Пробила
...
4. Патриций Руфин, задумавший заговор против императора Аркадия, побудил готского короля Алариха угрожать государству, тайно послав ему деньги и направив его в Грецию.
5. Впоследствии, когда его предательство было раскрыто, Руфин был заслуженно обезглавлен перед городскими воротами воинами из Италии, которые были отправлены к Аркадию вместе с комитом Гайной. Голова и правая рука Руфина были выставлены на всеобщее обозрение в Константинополе.
Филосторгий, Церковная история 11:
3. На востоке при Аркадии главенствовал Руфин5, а на западе при Гонории такой же пост занимал Стилихон6. Оба они, не отказывая сыновьям Феодосия в сохранении видимости императорского достоинства и титулов, на деле и на словах обладали всей полнотой государственной власти и Под именем префектов царствовали над императорами. Ибо Р^уфин всячески стремился к тому, чтобы перенести на себя сш императорский титул, а Стилихон старался доставить его своему сыну Евхерию. Но Руфина в так называемой трибунале у самых ног императора изрубили мечами воины, которые ходили в поход с Феодосием против тирана и вернулись из Рима. Они сделали это отчасти по наущению Стилихона, отчасти потому, что заметили насмешки Руфина над собой. И он был лишен жизни в тот самый день, в который астрологи едва не надели на него порфиру. Руфин, как пишет Филосторгий, был высок ростом и мужествен. Его взгляд и находчивость в слове выказывали ум. Напротив, Аркадий рост имел малый, тело сухощавое, силы слабые, лицо смуглое. Вялость его души изобличали его речь и свойство глаз, которые у него сонливо и болезненно закрывались. Это и обмануло Руфина, полагавшего, что войско с первого взгляда охотно изберет его императором, а Аркадия отвергнет. Отрубив Руфину голову, воины вложили ей в рот камень и, воткнув ее на копье, повсюду с ней бегали. Подобным образом отрубив у него правую руку, носили ее по всем лавкам в городе, приговаривая: «Дайте ненасытному!» И такой просьбой они собрали много денег, потому что те, кто лицезрел эту голову, охотно платили как бы за приятное зрелище. Таким образом закончилась любовь Руфина к императорской власти. Также и Стилихона, когда он стал строить козни Гонорию, вместе с его сообщниками, как говорит Филосторгий, по данному императором знаку убили воины.
Он говорит также, что после Руфина во дворец попал евнух Евтропий, происходивший из рабов. Достигнув сана препозита, он все еще не был доволен своим настоящим. Так как скопчество лишало его багряницы, он убедил императора наименовать его патрицием и консулом. И вот наконец императорский евнух стал отцом, между тем как он не мог родить и обыкновенного сына.
Он говорит также, что Евтропий приказал Кесарию, получившему власть Руфина, перевести Евномия из Дакороин в Тиану, чтобы тамошние монахи стерегли его.
О том, как по смерти царя Феодосия сыновья его разделили царскую власть и как, вскоре после сего, возвратившееся из Италии войско, будучи встречено Аркадием, умертвило у ног царя преторианского префекта Руфина
По смерти царя Феодосия, в консульство Оливрия и Пробина, в семнадцатый день месяца января, верховную власть над римской империей приняли сыновья его. Аркадий сделался властителем востока, а Гонорий — запада 2. Предстоятелями Церквей в то же время были — в столичном городе Риме Дамасий, а в Александрии Феофил; церковью иерусалимской управлял Иоанн, а антиохийской Флавиан. В новом же Риме, или Константинополе епископский престол занял, как сказано в предшествующей книге, Нектарий. В то же консульство, в восьмой день месяца ноября, привезено было тело Феодосия и с обыкновенными почестями предано земле сыном его Аркадием. Вскоре после сего, в двадцатый день того же месяца, возвратилось и войско, бывшее с царем Феодосием на войне против тирана. И когда царь Аркадий по обыкновению выехал к нему навстречу за городские ворота, воины умертвили царского префекта Руфина 3, ибо подозревали его в тирании и думали, что он призвал в римскую область варварский народ гуннов, которые около того времени опустошили Армению и другие восточные земли. В тот самый день, в который умерщвлен был Руфин, скончался и новацианский епископ Маркиан, и преемником его в епископском достоинстве сделался Сисинний, о котором упомянуто выше.
О преемниках Феодосия Великого и о том, как убит префект Руфин, также об архиереях великих городов, о разногласии еретиков и о новацианском епископе Сисиние.
Таким образом, значительно возвысив Церковь и прожив около шестидесяти лет, а процарствовав шестнадцать, Феодосий скончался. Преемниками своей власти оставил он старшего сына Аркадия над народами восточными, а Гонория над западными. Оба они касательно веры были единомысленны отцу. Над римскою Церковию начальствовал тогда, после Дамаса, Сирикий, над константинопольскою Нектарий, над александрийскою Феофил, над антиохийскою Флавиан, а над иерусалимскою иоанн. В это время на армению и некоторые части восточной империи сделали набег Варвары Гунны. Сказывали, что для возмущения имерии, тайно навел их префект востока Руфин, подозреваемый и кроме того в стремлении к тирании. И по этой причине они вскоре был умерщвлен; ибо когда войско возвращалось с войны против Евгения, и царь, по обычаю встречал его пред Константинополем,- воины, не дщумая много, умертвили Руфина. Это было также поводом к усилению веры; ибо Державные победы отца своего над тиранами приписывали благочестию; потому-то Руфин, злоумышлявший против их владычества, так легко и низложен.
там же, 8.17:
Глава 17.
О Соборе, который составлен был Феофилом в Руфинианах, об обвинениях против Иоанна, о том, что призываемый собором и неявившийся, Иоанн низложен им.
Когда Феофил переправился в Константинополь,- из константинопольских клириков никто не вышел к нему навстречу; потому что все знали о неприязни его к епископу: но случившиеся здесь александрийские моряки с различных судов, а особенно с хлебных, сорались вместе и с восклицаниями усердно приняли его. Миновав церковь, он вступил в царский дворец, в котором назначена была ему квартира. Здесь узнав, что многие питают вражду против Иоанна и готовы обвинять его, он приготовил предварительно все, что казалось ему нужным, и отправился в Дуб. Это - предместие Халкидона, ныне соименное консулу Руфину. Там есть дворец и большая церковь, построенная самим Руфином в честь апостолов Петра и Павла, и от того названная апостолиею. По близости ее Руфин поселил монахов, которые пополняли клир церкви. И там-то Фиофил собрал всех епископов. Но в эти заседания он не упоминал о сочинениях Оригена, а только призывал скитских монахов к покаянию, обещая не помнить и не делать им зла. Между тем приверженцы Феофила кричали и побуждали их просить прощения, а сами показывали вид, будто ходатайствуют за них пред Собором. Монахи приведены были в смущение и, думая, что им следует это сделать в собрании многих епископов, когда такой обычай они сохраняли даже в случае претерпеваемой ими обиды,- сказали: прости. После сего Феофил охотно примирился с ними и снова принял их в общение. Этим и кончилось исследование об обидах скитским монахам. Но не так, думаю, случилось бы, если бы вместе с другими монахами были Диоскор и Аммоний: ибо первый еще прежде скончался и погребен в церкви, носящей имя мученика Мокия; а Аммоний перед самым временем Собора ослабел телом, переправившись же в Дуб, еще более разболелся и, чрез несколько времени кончив жизнь, от монахов, близких к тому месту, где теперь почивает, почтен великолепным погребением. Узнав о том, Феофил, говорят, заплакал и сказал пред всеми: в мое время не было ни одного монаха, подобного Аммонию, хотя он причинил мне и много тревог. Впрочем этот случай благоприятствовал его намерению. Потом собор созвал всех константинопольских клириков, и грозился низложить непокорных, звал также для оправдания и Иоанна, и вместе с ним приказывал явиться Серапиону, пресвитеру Тигрию и чтецу павлу. Но Иоанн, послав к ним некоторых приближенных к себе клириков и писинунтского епископа Димитрия, объявил, что он не убегает от суда, и если наперед узнает обвинителей и рассмотрит донос, готов защищаться на большем соборе; ибо не согласится подвергнуть себя чему-либо безрассудному и в судиях не потерпит явных врагов. Когда же епископы за такое непослушание собору вознегодовали на него4 то некоторые из посланных Иоанном от страха уже не возвращались к нему: возвратились только Димитрий и те, которые предпочитали держаться его стороны. в тот же день присланы были и из дворца скороход и скорописец и побуждали Иоанна отправиться к епископам, а епископов - не медлить судом. Но так как призываемый четырекратно, Иоанн всякий раз требовал вселенского Собора; то они, не приписывая ему никакой другой вины, кроме той, что он, будучи зван, не повиновался, низложили его.
Клавдий Клавдиан, Панегирик на третье консульство Гонория Августа, 142-163:
Как к чертогам пришли, разойтися всем по жилищам
Вождь повелев, сицевы устремляет зятю вещанья:
"О Стилихон браномощный, чья крепь в ратоборствах премногу,
В мире же верность испытана мной! что вынес я в бранях
Без тебя и стяжал без потов твоих кои триумфы?
Вместе гетскою мы одрисский Гебр осквернили
Кровью, купно полки сарматские мы низложили,
Члены томные мы сообща в рифейских простерли
150 Льдах, и застылый мы Истр взорвали браздой колесничной.
Так послужи - зовут бо меня палаты небесны,
Ты в заботы мои вступись; един ты о чадех
Наших радей, и двух ты десницею братьев защити.
Ради сокровных лож и благословенныя нощи,
Ради пламенников, при твоем воздетых царицей
Браке, от общих жилищ для тебя невесту изведшей,
Духом в отца облекись, возлюби взрастающу отрасль -
Чад владычних, тестевых чад: к звездам безмятежно,
Стражем тя зная, прейду. Коль, тяготу сринув, из цепей
160 Выпрянет прочь Тифоэй, свободятся Тития мышцы;
Этну отреяв, коли взревет Энкеладова ярость -
Станет встречь Стилихон, и падут". И боле не рекши,
Так он, как был, в облаках стезю начертал светозарну...
Ст. 105 слл. - "деяния во время мира" (praxeis kateirenen). Умирающий Феодосии призывает Гонория (105-110), тот возвращается в Италию из Константинополя (111-125, заканчивая "золотым стихом"), совершает триумфальный въезд в Медиолан (126-141), а после них Феодосии обращается с речью к своему зятю Стилихону (142-162), в которой призывает его занять место отца для обоих его сыновей. Эта речь, поэтическое утверждение притязаний Стилихона на двойное опекунство, представляет специфическую разновидность жанра mandata (греч. epistaltikon) - "поручение умирающего", mandata morituri (Cairns 1972, 90 f.). Вслед за ней описывается апофеоз Феодосия (162-174).
152 сл. ... един ты о чадех Наших радей (tu pignora solus / nostra fove)... - Слова о том, что один лишь Стилихон должен быть регентом, относятся к положению дел на Востоке, где префект претория Руфин, став фактическим регентом при Аркадии, препятствовал притязаниям Стилихона; ко времени, когда рецитируется III Cons., Руфин более месяца как убит (27 ноября 395 г.), вести об этом уже должны были достигнуть Милана, и глухой намек на него в этих строках - возможно, предостережение тому, кто рискнет стать на пути Стилихона (Cameron 1970, 44; ср. Claudien II1, 181). Далее говорится об исключительном положении Стилихона как зятя покойного императора.
155 сл. ... при твоем воздетых царицей Браке... - По древнему обычаю матери на свадьбах сыновей несли впереди праздничные факелы или с факелами выводили к сыновьям молодых жен. Еврипид. "Финикиянки", 346 сл. (а также "Финикиянки" Сенеки, 505 слл.), "Ифигения в Авлиде", 732 слл., Аполлоний Родосский, IV, 798. Царица - Флакцилла, жена Феодосия. ...От общих жилищ для тебя невесту изведшей (sociaque nurum produxit ab aula). - Кох (Claudianus 1893, XXXIII) замечает, что socia aula по отношению к Стилихону никакого смысла не имеет, и предлагает конъектуру socrusque "и теща" (по отношению к Флакцилле), сравнивая это с socer в ст. 158 по отношению к Феодосию.
157 сл. Духом в отца облекись (indue mente patrem)... - Сходный образ у Силия Италика, I, 38 сл.: iamque deae cunctas sibi belliger induit iras / Hannibal. Чад владычних, тестевых чад (ut ducis, ut soceri)... - Поскольку они сыновья твоего военачальника, то заботиться о них - твоя публичная обязанность, а поскольку они дети твоего тестя, ты должен их беречь как частный человек.
160 сл. Выпрянет прочь Тифоэй... - О Тифоэе см. прим. к Rapt II, 22, III, 184, 338; о Титии - к Rapt. II, 335 слл., 339; об Энкеладе - к Rapt. I, 155.
163 Так он, как был (sicut erat)... - Ср. Овидий. "Метаморфозы", VI, 657; Лукан, II, 365; Rapt. III, 382. ... В облаках стезю начертал светозарну (liquido signavit tramite nubes). - Феодосии превращается в звезду. Ср. Стаций. "Фиваида", I, 311; Сидоний Аполлинарий. "Панегирик Антемию" (саrm. 2), 405 сл., о Роме: "И, как она была, в светозарном пронесшись эфире (ergo, sicut erat, liquidam transvecta per aethram), К теплым востокам текла рождающась Гипериона". Об апофеозе Феодосия у Клавдиана см.: Christiansen 1969, 37 f.
А вообще, зачем такая подробность изложения истории малозначимого персонажа? Вот тут текст о нём и его правлении вполне достаточен, тем более в форумном формате:
Руфин
РУФИН, Rufīnus, 1) галл, поступивший во времена Феодосия Великого в римское войско; он сделался начальником телохранителей и в 394 г. от Р. Х. получил во время борьбы Феодосия с Евгением в управление Восток. После смерти Феодосия ему была поручена опека над несовершеннолетним Аркадием; однако он властвовал с такой суровостью и жестокостью и до того предался своей скупости и корыстолюбию; что вскоре подвергся общественной ненависти. Подобно тому как он проложил себе интригами дорогу к своему высокому положению, он точно так же старался выдачей замуж своей дочери за слабохарактерного императора упрочить его еще более; между тем, однако, Евтроний воспользовался путешествием на Восток, чтобы расстроить сватовство. Тогда Р. вошел в сношения с гуннами; но когда Стилихон, министр Западной империи, стал приближаться с войском, Руфин был убит публично на глазах Аркадия посланным от Стилихона готом Гайнасом (395 г. от Р. Х.). Zos. 4, 51 слл. 5, 7; 2) грамматик из Антиохии, составитель commentarii in metra Terentiana и трактата о метрах ораторов, изданы Кейлем: Keil, gramm., Lat.,VI, p. 547 Слл. (Яндекс. Словари. Классическе древности. Руфин)
Галло-германские варвары все казались римлянам высокими и рыжими, с красным лицом. Могу доказать. Это - κοινός τόπος (commonplace) в античной литературе. Могу доказать...
А вообще, зачем такая подробность изложения истории малозначимого персонажа? Вот тут текст о нём и его правлении вполне достаточен, тем более в форумном формате:
В форумном формате - это не со мной. Я обсуждаю "вглубь и вширь"...
Персонаж вовсе не малозначительный.
Тема создана по заказу Марцеллуса, считающего, что такие персонажи как Руфин (17 января - 27 ноября 395 года) и Евтропий (396 - 399 годы), стоявшие во главе константинопольской администрации и сильно порицаемые в ряде случаев источниками достойны попытки их реабилитации. Вот и постараемся выявить их плюсы и минусы. Предвзятость источников. Начинаем с Флавия Руфина.
Галло-германские варвары все казались римлянам высокими и рыжими, с красным лицом. Могу доказать. Это - κοινός τόπος (commonplace) в античной литературе. Могу доказать...
Доказать (дважды сказано!), что вы с латынью незнакомы? Не надо - и так понятно. Я имею в виду само имя (точнее - кличку) этого человека. Обычно имена бывают значимыми.
... Вот и постараемся выявить их плюсы и минусы. Предвзятость источников. Начинаем с Флавия Руфина.
О,кей. На заказ - это уже начаток, пусть и кривой, но профессионализма. Но когда начинается вдруг источниковеденье - то хорошо бы иметь ваши личные (sic) комментарии к кускам текста древних авторов. Очень интерсуюсь мыслями на тему вокруг этих самых источников. Порадуйте, жду давно уже: подставьтесь, наконец, по полной программе
Сообщение отредактировал RedFox: 09.09.2014 - 11:42 AM
Доказать (дважды сказано!), что вы с латынью незнакомы? Не надо - и так понятно. Я имею в виду само имя (точнее - кличку) этого человека. Обычно имена бывают значимыми.
Могу и в третий раз доказать, если понадобится. С латынью не знаком.
О,кей. На заказ - это уже начаток, пусть и кривой, но профессионализма.
Вот насчёт профессионализма - не надо. Во-первых, я по профессии не историк. Это раз. А во-вторых, для начала хотелось бы и от вас профессионально исполненные статьи увидеть. Я имею в виду профессионально. Без бреда...
Но когда начинается вдруг источниковеденье - то хорошо бы иметь ваши личные (sic) комментарии к кускам текста древних авторов. Очень интерсуюсь мыслями на тему вокруг этих самых источников. Порадуйте, жду давно уже: подставьтесь, наконец, по полной программе
Мои комментарии к текстам (и без всяких sic!) вы уже многократно имели честь лицезреть, если читали наши с Марцеллусом препирательства. Я доказал такие вещи, как то, что весной 395 года Стилихон столкнулся в Фессалии с Аларихом. Затем доказал, что Аларих пребывал в 403 - 407/8 годах в Эпире. Мне кажется, достаточно убедительно доказал...
В целом, меня заинтересовала гораздо больше реабилитация другого лица. Но я не хочу делать такие исследования и расследования бесплатно. Потому что работы и материала по тому лицу слишком много. Хотелось бы, чтобы такие сильные, прочувствованные и "умные" (я бы сказал) расследования проводились не бесплатно...
Кроме того, на тему этих самых источников И БЕЗ МЕНЯ существует обширнейшая библиография полноценных исследований. Вы считаете, что я не читал, и что не справлюсь оказаться на нужном уровне?
Ну, а если вы считаете, что комментируя известия первоисточников я где-то подставлялся - порадуйте меня, продемонстрируйте мне сие... Ха-ха-ха... Хотя, о чём это я? Для того, чтобы критиковать моё мнение, надо как минимум иметь собственное. То бишь читать о повествуемом мною и самому... По-моему, этому критерию вы не отвечаете, как раз... У вас Кучиньский первичнее Полибия...
Попытка реабилитировать Руфина. Есть здравые мысли, но есть и изъяны. Автор (известный антиковед Bury) старается опираться на первоисточники, но порой упускает важные моменты (например датирует поход Стилихона в Фессалию октябрём 395 года, хотя Клавдиан (Руфин 2, 101-106) ясно говорит, что Стилихон перешёл Альпы со всем войском империи по направлении против варваров Алариха и к Константинополю весной). Но главный изъян - это поиск другого виноватого. И автор находит его в лице Стилихона. После чего старается свалить всю вину на него. В стиле маленьких детей... History of the Later Roman Empire by J. B. Bury:
Arcadius, with whom we are especially concerned, was about eighteen at the time of his father's death. He was of short stature, of dark complexion, thin and inactive, and the dullness of his wit was betrayed by his speech, and by his eyes, which always seemed as if they were about to close in sleep. His smallness of intellect and his weakness of character made it inevitable that he should come under the influence, good or bad, of commanding personalities, with which he might be brought in contact. Such a potent personality was the praetorian prefect Rufinus, a native of Aquitaine, who in almost every respect presented a contrast to his sovereign. He was tall and manly, and the restless movements of his keen eyes and the readiness of his speech signified his intellectual powers. He was a strong worldly man, ambitious of power, and sufficiently unprincipled; avaricious, too, like most ministers of the age. He had made many enemies by acts which were perhaps somewhat more than usually unscrupulous, but we cannot justly assume that in the overthrow of certain rivals he was entirely guilty, and they entirely innocent, as is sometimes represented. It is almost certain that he formed the scheme and cherished the hope of becoming joint Emperor with Arcadius.
This ambition of Rufinus placed him at once in an attitude of opposition to Stilicho, who was himself not above the suspicion of entertaining similar schemes, not however in the interest of his own person, but for his son Eucherius. The position of the Vandal, who was connected by marriage with the imperial family, gave him an advantage over Rufinus, which was strengthened by the generally known fact that Theodosius had given him his last instructions. Stilicho, moreover, was popular with the army, and for the present the great bulk of the forces of the Empire was at his disposal; for the regiments united to suppress Eugenius had not yet been sent back to their various stations. Thus a struggle was imminent between the ambitious minister who had the ear of Arcadius, and the strong general who held the command and enjoyed the favor of the army. Before the end of the year this struggle began and concluded in an extremely curious way; but we must first relate how a certain scheme of Rufinus had been checkmated by an obscurer but wilier rival nearer at hand.
It was the cherished project of Rufinus to unite Arcadius with his only daughter; once the Emperor's father-in-law he might hope to become speedily an Emperor himself. But he imprudently made a journey to Antioch, in order to execute vengeance personally on the count of the East, who had offended him; and during his absence from Byzantium an adversary stole a march on him. This adversary was the eunuch Eutropius, the lord chamberlain, a bald old man, who with oriental craftiness had won his way up from the meanest services and employments. Determining that the future Empress should be bound to himself and not to Rufinus, he chose Eudoxia, a girl of singular beauty, the daughter of a distinguished Frank, but herself of Roman education. Her father Bauto was dead, and she lived in the house of the widow and sons of one of the victims of Rufinus. Eutropius showed a picture of the Frank maiden to the Emperor, and engaged his affections for her; the nuptials were arranged by the time Rufinus returned to Constantinople, and were speedily celebrated (27th April 395). This was a blow to Rufinus, but he was still the most powerful man in the East.
The event which at length brought him into contact with Stilicho was the rising of the Visigoths, who had been settled by Theodosius in Moesia and Thrace, and were bound in return for their lands to serve in the army as foederati. They had accompanied the Emperor to Italy against Eugenius, and had returned to their habitations sooner than the rest of the army. The causes of discontent which led to their revolt are not quite clear; but it seems that Arcadius refused to give them certain grants of money which had been allowed them by his father, and, as has been suggested, they probably expected that favor would wane and influence decrease, now that the "friend of the Goths" was dead, and consequently determined to make themselves heard and felt. To this must be added that their most influential chieftain, Alaric, called Baltha ("the bold"), desired to be made a commander-in-chief, magister militum, and was offended that he had been passed over.
However this may be, the historical essence of the matter is, that an immense body of restless uncivilized Germans could not abide permanently in the centre of Roman provinces in a semi-dependent, ill-defined relation to the Roman government: the West Goths had not yet found their permanent home. Under the leadership of Alaric they raised the ensign of revolt, and spread desolation in the fields and homesteads of Macedonia, Moesia, and Thrace, even advancing close to the walls of Constantinople. They carefully spared certain estates outside the city, belonging to the prefect Rufinus; but this policy does not seem to have been adopted with the same motive that caused Archidamus to spare the lands of Pericles. Alaric may have wished not to render Rufinus suspected but to conciliate his friendship and obtain thereby more favorable terms. Rufinus actually went to Alaric's camp, dressed as a Goth, but the interview led to nothing.
It was impossible to take the field against the Goths because there were no forces available, as the eastern armies were still with Stilicho in the West. Arcadius therefore was obliged to summon Stilicho to send or bring them back immediately, to protect his throne. This summons gave that general the desired opportunity to interfere in the politics of Constantinople; and having, with energetic celerity, arranged matters on the Gallic frontier, he marched overland through Illyricum, and confronted Alaric in Thessaly, whither the Goth had traced his devastating path from the Propontis.
It appears that Stilicho's behavior is quite as open to the charges of ambition and artfulness as the behavior of Rufinus, for I do not perceive how we can strictly justify his detention of the forces, which ought to have been sent back to defend the provinces of Arcadius at the very beginning of the year. Stilicho's march to Thessaly can scarcely have taken place before October, and it is hard to interpret this long delay in sending back the troops, over which he had no rightful authority, if it were not dictated by a wish to implicate the government of New Rome in difficulties and render his own intervention necessary. We are told, too, that he selected the best soldiers from the eastern regiments and enrolled them in the western corps. If we adopted the Cassian maxim, cui bono fuerit, we should be inclined to accuse Stilicho of having been privy to the revolt of Alaric; such a supposition would at least be far more plausible than the calumny which was circulated charging Rufinus with having stirred up the Visigoths. For such a supposition, too, we might find support in the circumstance that the estates of Rufinus were spared by the soldiers of Alaric; it would be intelligible that Stilicho suggested the plan in order to bring odium upon Rufinus. To such a conjecture, finally, certain other circumstances, soon to be related, point; but it remains nothing more than a suspicion.
It seems that before Stilicho arrived, Alaric had experienced a defeat at the hands of garrison soldiers in Thessaly; at all events he shut himself up in a fortified camp and declined to engage with the Roman general. In the meantime Rufinus induced Arcadius to send a peremptory order to Stilicho to dispatch the eastern troops to Constantinople and depart himself whence he had come.
The Emperor resented, or pretended to resent, the presence of his cousin as an officious interference. Stilicho yielded so readily that his willingness seems almost suspicious; but we shall probably never know whether he was responsible for the events that followed. He consigned the eastern soldiers to the command of a Gothic captain, Gainas, and himself departed to Salona, allowing Alaric to proceed on his wasting way into the lands of Hellas.
Gainas and his soldiers marched by the Via Egnatia to Constantinople, and it was arranged that, according to a usual custom, the Emperor and his court should come forth from the city to meet the army in the Campus Martins, which extended on the west side of the city near the Golden Gate. We cannot trust the statement of a hostile writer that Rufinus actually expected to be created Augustus on this occasion, and appeared at the Emperor's side prouder and more sumptuously arrayed than ever; we only know that he accompanied Arcadius to meet the army. It is said that, when the Emperor had saluted the troops, Rufinus advanced and displayed a studied affability and solicitude to please towards even individual soldiers. They closed in round him as he smiled and talked, anxious to secure their goodwill for his elevation to the throne, but just as he felt himself very nigh to supreme success, the swords of the nearest were drawn, and his body, pierced with wounds, fell to the ground. His head, carried through the streets, was mocked by the people, and his right hand, severed from the trunk, was presented at the doors of houses with the request "Give to the insatiable!"
We can hardly suppose that the lynching of Rufinus was the fatal inspiration of a moment, but whether it was proposed or approved of by Stilicho, or was a plan hatched among the soldiers on their way to Constantinople, is uncertain. One might even conjecture that the whole affair was the result of a prearrangement between Stilicho and the party in Byzantium, which was adverse to Rufinus, and led by the eunuch Eutropius; but there is no evidence.
Our knowledge of this scene unfortunately depends on a partial and untrustworthy writer, who, moreover, wrote in verse—the poet Claudian. He enjoyed the patronage of Stilicho, and his poems "Against Rufinus", "Against Eutropius", and "On the Gothic War" are a glorification of his patron's splendid virtues. Stilicho and Rufinus he paints as two opposite forces, the force of good and the force of evil, like the principles of the Manichaeans. Rufinus is the terrible Pytho, the scourge of the world; Stilicho is the radiant Apollo, the deliverer of mankind. Rufinus is a power of darkness, whose tartarean wickedness surpasses even the wickedness of the Furies of hell; Stilicho is an angel of light. In the works of a poet whose leading idea was so extravagant, we can hardly expect to find much fair historical truth; it is, as a rule, only accidental references and allusions that we can accept, unless other authorities confirm his statements. Yet even modern writers, who know well how cautiously Claudian must be used, have been unconsciously prejudiced in favor of Stilicho and against Rufinus.
We must return to the movements of Alaric, who had entered the regions of classical Greece, for which he showed scant respect. Gerontius, the commander of the garrison at Thermopylae, and Antiochus, the proconsul of Achaia, offered no resistance, and the West Goths entered Boeotia, where Thebes alone escaped their devastation. They occupied the Piraeus, but Athens itself was spared, and Alaric was entertained as a guest in the city of Athene. But the great temple of the mystic goddesses Demeter and Persephone, at Eleusis, was burnt down by the irreverent barbarians; Megara, the next place on their southward route, fell; then Corinth, Argos, and Sparta. But when they reached Elis they were confronted by an unexpected opponent. Stilicho had returned from Italy, by way of Salona, which he reached by sea, to stay the hand of the invader. He blockaded him in the plain of Pholoe, but for some reason, not easily comprehensible, he did not press his advantage, and set free the hordes of the Visigothic land-pirates to resume their career of devastation. He went back to Italy, and Alaric returned, plundering as he went, to Illyricum and Thrace, where he made terms with the government of New Rome, and received the desired title of magister militum per Illyricum.
No one will suppose that Stilicho went all the way from Italy to the Peloponnesus, and then, although he had Alaric practically at his mercy, retreated, leaving matters just as they were, without some excellent reason. If he had genuinely wished to deliver the distressed countries and assist the Emperor Arcadius, he would not have acted in this ineffectual manner. And it is difficult to see that his conduct is explained by assuming that he was not willing, by a complete extermination of the Goths, to enable Arcadius to dispense with his help in future. In that case, what did he gain by going to the Peloponnesus at all? Or we might ask, if he wished Arcadius to summon his assistance from year to year, is it likely that he would have adopted the method of rendering no assistance whatever? But, above all, the question occurs, what pleasure would it have been to the general to look forward to being called upon again and again to take the field against the Visigoths?
It seems evident that Stilicho and Alaric made at Pholoe some secret and definite arrangement, which conditioned Stilicho's departure, and that this arrangement was conducive to the interests of Stilicho, who was in the position of advantage, and at the same time not contrary to the interests of Alaric, for otherwise Stilicho could not have been sure that the agreement would be carried out. What this secret compact was can only be a matter of conjecture; but I would suggest that Stilicho had already formed the plan of creating his son Eucherius Emperor, and that he designed the Balkan peninsula to be the dominion over which Eucherius should hold sway. His conduct becomes perfectly explicable if we assume that by a secret agreement he secured Alaric's assistance for the execution of this scheme, which the preponderance of Gothic power in Illyricum and Thrace would facilitate. It is subsequent events, to be related in another chapter, that suggest this theory.
It was not only the European parts of Arcadius' dominions that were ravaged, in 395, by the fire and sword of barbarians. In the same year hordes of trans-Caucasian Huns poured through the Caspian gates (per Caspia claustra), and, rushing southwards through the provinces of Mesopotamia, carried desolation into Syria. St. Jerome was in Palestine at this time, and in two of his letters we have the account of an eyewitness. "As I was searching for an abode worthy of such a lady (Fabiola, his friend), behold, suddenly messengers rush hither and thither, and the whole East trembles with the news, that from the far Maeotis, from the land of the ice-bound Don and the savage Massagetae, where the strong works of Alexander on the Caucasian cliffs keep back the wild nations, swarms of Huns had burst forth, and, flying hither and thither, were scattering slaughter and terror everywhere. The Roman army was at that time absent in consequence of the civil wars in Italy ... May Jesus protect the Roman world in future from such beasts! They were everywhere, when they were least expected, and their speed outstripped the rumor of their approach; they spared neither religion nor dignity nor age; they showed no pity to the cry of infancy. Babes, who had not yet begun to live, were forced to die; and, ignorant of the evil that was upon them, as they were held in the hands and threatened by the swords of the enemy, there was a smile upon their lips. There was a consistent and universal report that Jerusalem was the goal of the foes, and that on account of their insatiable lust for gold they were hastening to this city. The walls, neglected by the carelessness of peace, were repaired. Antioch was enduring a blockade. Tyre, fain to break off from the dry land, sought its ancient island. Then we too were constrained to provide ships, to stay on the seashore, to take precautions against the arrival of the enemy, and, though the winds were wild, to fear a shipwreck less than the barbarians—making provision not for our own safety so much as for the chastity of our virgins". In another letter, speaking of these "wolves of the north", he says: "How many monasteries were captured? the waters of how many rivers were stained with human gore? Antioch was besieged and the other cities, past which the Halys, the Cydnus, the Orontes, the Euphrates flow. Herds of captives were dragged away; Arabia, Phoenicia, Palestine, Egypt were led captive by fear."
The Huns, however, were not the only depredators at whose hands the provinces of Asia Minor and Syria suffered. There were other enemies within, whose ravages were constant, while the expedition of the Huns from without occurred only once. These enemies were the freebooters who dwelled in the Isaurian mountains, wild and untamed in their secure fastnesses. Ammianus Marcellinus describes picturesquely the habits of these sturdy robbers. They used to descend from the difficult mountain slopes like a whirlwind to places on the seashore, where in hidden ways and glens they lurked till the fall of night, and in the light of the crescent moon, watched until the mariners riding at anchor slept; then they boarded the vessels, killed and plundered the crews. Thus the coast of Isauria was like a deadly shore of Sciron; it was avoided by sailors, who made a practice of putting in at the safer ports of Cyprus. The Isaurians did not always confine their land expeditions to the surrounding provinces of Cilicia and Pamphylia; they penetrated in 403 AD northwards to Cappadocia and Pontus, or southwards to Syria and Palestine; and the whole range of the Taurus as far as the confines of Syria seems to have been their spacious habitation. An officer named Arbacazius was entrusted by Arcadius with an office similar in object to that which, four and a half centuries ago, had been assigned to Pompeius; but, though he quelled the spirits of the freebooters for a moment, Arbacazius did not succeed in eradicating the lawless element, in the same way as Pompeius had succeeded in exterminating the piracy which in his day infested the same regions. In the years 404 and 405 Cappadocia was overrun by the robber bands.
The Author's Notes:
1 Flavius Arcadius was born in 377‑378, created Augustus Jan. 19, 383, at Constantinople, and was consul in 385. Honorius, born Sept. 9, 384, was created Augustus Jan. 10, 393. As to the succession, we are told that before his death Theodosius had made all the necessary arrangements: Ambrose, De obitu Theod. 5.
❦
2 Ambrose in the funeral oration he pronounced in the presence of Honorius says: liberos praesenti commendabat parenti (ib.). We must reject the statement of Olympiodorus, fr. 2, that Theodosius appointed Stilicho legal guardian (ἐπίτροπος) of his sons. The relation of guardian and ward had no existence in constitutional law. Cp. Mommsen, Hist. Schr. I. p516.
❦
3 Originally serving in the Protectors, he had been raised to the post of Count of Domestics. Then he married Serena and was appointed magister equitum praesentalis (c. 385). After the victory in 394 over Eugenius and Arbogastes, he succeeded the latter as mag. utriusque militiae, and held this supreme command till his death. We do not know who succeeded him as mag. equitum in Italy, but in 401‑402 the post was held by one Jacobus, whose name happens to be recorded because he did not admire Claudian's verses (Claudian, Carm. min. 2). That Stilicho's mother was a Roman may be inferred from Jerome's description of him as semibarbarus (Epp. 123). His son Eucherius was named after the uncle, his daughter Thermantia after the mother, of Theodosius.
❦
4 He was educated first by his mother Aelia Flaccilla, then by Arsenius a deacon, and finally by the pagan sophist Themistius. His personal appearance and that of Rufinus are described by Philostorgius (H. E. XI.3), who lived at Constantinople and must have known them both by sight. That Arcadius seldom appeared outside the Palace has been inferred from the mention in Socrates, VI.23, of the crowds which flocked to see him when on one occasion he did appear in the streets (Seeck, Gesch. d. Untergangs, V.545).
❦
5 Promotus, Tatian, and Proclus (Zosimus, V.51, 52). Rufinus had become Master of Offices in 388 (cp. Seeck, Die Briefe des Libanius, 256‑257); he was consul in 392, and in the same year became Praet. Pref. He was on friendly terms with the pagan sophist Libanius (Lib. Epp. 784, 1025). His sister Salvia is remembered as one of the early pilgrims to the Holy Land (Palladius, Hist. Laus. 142).
Thayer's Note: My copy of the Historia Lausiaca (Palladio, La Storia Lausiaca, critical text and commentary by G. J. M. Bartelink, ed. Fondazione Lorenzo Valla/Mondadori, 1974, p230), has Palladius writing, 55.1, "τὴν μακαρίαν Σιλβανίαν τὴν παρθένον γυναικαδέλφην Ῥουφίνου" — "the blessed Silvania, the virgin female relative of Rufinus". While the apparatus indicates a variant reading ἀδελφὴν δὲ ("sister"), the only manuscript variant of the woman's name given there is Silvina (Σιλβίναν). Bartelink's critical apparatus is, however, only partial.
Palladius does not exactly say that Rufinus' sister was on a pilgrimage to the Holy Land, either, merely that he was accompanying her on a trip from Jerusalem ("Aelia") to Egypt.
❦
6 The antagonism was of older date. Theodosius, at the instance of Rufinus, had forbidden Stilicho to punish the Bastarnae who had slain Promotus, whom Rufinus had caused to be exiled. Claudian, De laud. Stil. I.(p108)94‑115. It may be noted that Zosimus, at the beginning
of Book V, represents Rufinus and Stilicho as ethically on a level; but when his source is no longer Eunapius, but Olympiodorus, his tone towards Stilicho changes. Cp. Eunapius, fr. 62, 63 ἄμφω τὰ πάντα συνήργαζον ἐν τῷ πλούτῳ τὸ κράτος τιθέμενος. Eunapius was also the source of John Ant., frr. 188‑190 (F.H.G. IV. p610).
❦
7 This is unmistakably conveyed in Claudian, De cons. Stil. II.352‑361, and hinted at again in De VI. cons. Honorii, 552‑554.
❦
8 Promotus. His sons had been playmates of Arcadius. Zosimus, V.3.
❦
9 Ambrose, Epp. I.24 Bauto qui sibi regnum sub specie pueri vindicavit (words quoted from the tyrant Maximus). In 385 Bauto was consul, as colleague of Arcadius.
11 It is difficult to understand how Rufinus could have been so completely hoodwinked, unless the machinations of Eutropius were carried out during the absence of the Prefect from the court, and he was confronted on his return by a fait accompli. We are entitled to conclude from the account of Zosimos (source, Olympiodorus) that Rufinus was absent at Antioch just before the marriage, having gone thither in order to punish Lucian, the Count of the East, for an offence which he had offered to an uncle of the Emperor. Seeck has argued that this visit to Antioch is wrongly dated by Zosimus and belongs to A.D. 393 (op. cit. p447), but his reasoning is not convincing. Rufinus did visit Antioch in 393 (as letters of Libanius show), and was in a hurry, but he may have gone there again in 395.
❦
12 See Sievers, Studien, 326; Schmidt, Deutsche Stämme, 1.191.
❦
13 Jordanes, Get. 146; Isidore, Hist. Goth. (Chron. min. II) p272. But contemporary writers do not use the word king, and Schmidt (ib. 192) thinks that Alaric was on this occasion only nominated commander-in‑chief.
❦
14 Claudian, In Rufin. II.78 sqq. Alaric must have moved very early in the spring; for it was still early in the year when Stilicho marched from Italy, ib. 101.— It has been suggested (Seeck, Gesch. des Untergangs, V.274) that the zeal of Rufinus against heretics (especially the Eunomians), displayed in a series of four edicts (C. Th. XXVI.5.25, XXVI.28, 29), was dictated by a superstitious belief that the calamities of the time were due to the anger of Heaven at laxity in the suppression of heresy.
❦
15 He had been occupied with the task of driving out bands of German marauders who had invaded Pannonia and Noricum.
17 This aspect of the question has hitherto been overlooked.
❦
18 Alaric had experienced a repulse at the hands of garrison soldiers in Thessaly — perhaps in attempting the pass of Tempe. See Socrates, H.E. VII.10, a confused passage of which little can be made.
❦
19 Cp. Mommsen, ib. 521 See Claudian, In Rufin. II.95 and Laus Serenae, 232 (Serena kept Stilicho informed by letters of what was going on in the East).— The chronology presents a difficulty. Stilicho had set out in the spring, yet Gaïnas and the army did not reach Constantinople till November (see below).
❦
20 Claudian, In Rufin. II.291 —
percurritur Hebrus,
deseritur Rhodope Thracumque per ardua tendunt,
donec ad Herculei perventum nominis urbem.
The city of Herculean name, Heraclea, is the ancient Perinthus.
22 Πλήθους ὁπλιτευόντος ἀθρόᾲ κινήσει περιπεσών, Asterius of Amasea, in his Λόγος κατηγορικὸς τῆς ἐορτης τῶν καλανδῶν, P.G. XL.24.
❦
23 Zosimus (source certainly Eunapius), ib. 3. Philostorgius, XI.3. It is remarkable that Claudian does not mention Gaïnas, whose part in the affair we find in Zosimus.— On the confiscation of the large property of Rufinus see C. Th. IX.42.14; Symmachus, Epp. VI.14.
❦
24 See Claudian, Carm. min. XLI. vv. 13‑16, which seem to imply that he came to Italy in the consulship of Probinus (and Olybrius), A.D. 395. Cp. Prosper, Chron., sub a.
❦
25 Epp. LXXVII.8. These Huns were doubtless the Sabeiroi, whom we shall meet again. Their seats were between the Caspian and the Euxine. See below, p434, note.º
❦
26 Epp. LX.16. Jerome is dwelling on the miseries of human society (temporum nostrorum ruinas), which he also illustrates by the ravages of Alaric in Europe, and by the fates of Rufinus, Abundantius, and Timasius. The letter was written in 396.
О конфискации имущества Руфина после его гибели...
Codex Theodosii
9.42.14
Impp. Arcadius et Honorius aa. Caesario praefecto praetorio.
Serenitatis nostrae provisione solita commonemus, ut ea, quae rufinus quondam, cum viveret, quoquo pacto possedit, in eodem statu interim maneant nec quisquam sibi post eius obitum spontaneam vindicandi tribuat potestatem. Nam qui transacto tempore siluit ac rufinum tenere concessit, fiscum quoque nostrum sine praeiudicio possidere patiatur. Hoc edictis propositis per omnes provincias praecipimus divulgari, quo cuncti sciant iacturam se perpessuros graviorem totiusque rei familiaris periculum, nisi ante praeceptum nostrum manus ab his, quae rufinus vivus possederat, voluerint abstinere.
Dat. id. feb. Constantinopoli Arcadio IIII et Honorio III aa. conss. (396 febr. 13).
Это вы о Bury? А как вы предлагаете его цитировать? Или делать перевод его книги прикажете, нахаляву? Так не выйдет. Присылайте на мой счёт выплаты за переводы - тогда посмотрим...
He was on friendly terms with the pagan sophist Libanius (Lib. Epp. 784, 1025).
Клавдиан, Консульство Стилихона 1.94-115:
Ведь кто дерзновенных визов к телегам
Мог отразить, иль Промота резней напыщенных свирепой
Мог единым истнить кроволитьев бастарнов ватаги?
Гибель Паллантову искупил падением Турна
Древле Эней, и, осью влеком отмстительной, Гектор
Для прогневленного стал иль карой иль вирой Ахилла.
100 Ты же неистовою не влачишь упряжкой продажны
Трупы, ни тщетныя ты не рушишь на тело едино
Ярости: нет, но конных толпы и сонмища пешцев,
Весь враждебный их скоп громоздишь для друга курганом.
Жителям дольным все племя в дар. И Мулькибер, мнимый
Оный создавый щит и оружья, пиитов творенье,
Не пособляет усильям твоим: единый толь многи
Тысящи варвар, давно пустошившие Фракию бедну,
Внутрь ты вала замкнув неширокого, мог удержати.
Ни несущегось гул ужаснозвучащий алана,
110 Гуннов блуждающа дикость, ниже серпами гелоны,
Луком не сбили геты тебя, ни сармат ратовищем.
Быть бы и вовсе им истребленным, коль действом враждебным
Августова б не прельстил потаенный изменник вниманья,
И не воздвиг бы препон, и меча б не вложил извлеченна,
И, осажденных спася, не чинил бы с плененными мира.
Феодосии не ошибся в выборе: любящий славу больше роскошества, ты достойно отомстил варварам за гибель Промота, превзойдя самого Ахилла (89-111), и истребил бы их вовсе, если б их не спасло предательство Руфина (112-115).
94сл. О визах (Vesi, Visi) см.: Вольфрам 2003, 42-46; Буданова 1999, 208... . К телегам (in plaustra)... - См.: Ruf. II, 129; IV Cons. 466. О Промоте см.: Ruf. I, 316 сл. и прим.
97 сл. Гибель Паллантову... - Паллант, посланный отцом Эвандром на помощь троянам, был убит Турном ("Энеида", VIII, 585 слл.; X, 459 слл.); Эней отомстил за него, убив Турна ("Энеида", XII, 941 слл.). ...Я, осью влеком отмстительной, Гектор Для прогневленного стал иль карой иль вирой Ахилла. - Ахилл, мстя за Патрокла, каждый день влек труп Гектора за колесницей вокруг Трои, на глазах его отца Приама ("Илиада", XXIV, 14 слл.); он стал для Ахилла вирой (quaestus), поскольку Приам выкупил его тело.
102 ... конных толпы и сонмища пешцев (turmas equitum peditumque catervas)... - Гораций. "Послания", II, 1, 190: "В час, как бегут и конных толпы и сонмища пешцев (dum fugiunt equitum turmae peditumque catervae)".
104 сл. ... Мулькибер, мнимый Оный создавый щит... - Т. е. Гефест (Вулкан), создававший, по уверению поэтов, оружие для Ахилла (ср. с. min. 46, 1 слл.) и Энея, тебе не помогал.
110 ... ниже серпами гелоны, Луком не сбили геты тебя, ни сармат ратовищем (non falce Gelonus, / non arcu pepulere Getae, non Sarmata conto). - Стаций. "Ахиллеида", II, 417 слл., обучение Ахилла: "я познал, каким пеонийцы круженьем Щит, как свой дрот македоняне зыблют, как ратовище Савроматы, геты - серпы, тетиву как гелоны Знают направить (didici, quo Paeones arma rotatu, / quo Macetae sua gesa citent, quo turbine contum / Sauromates, facemque Getes, arcumque Gelonus / tenderet)...". Cp. Сидоний Аполлинарий. "Панегирик Авиту" (саrm. 7), 237.
113 ... потаенный изменник... - Руфин. Ср. Ruf. II, 130 слл.
350 С края другого - узду дымящего серскую пеной
Окровавленной, запечатлен первой юности цветом,
Правил Евхерий коня, и луком или ратовищем
Роги златые вздевающих он еленей багряных,
Сам златой, разит. Голубями Венера влекома
Третье царственным здесь супружество крепит сплетеньем,
И окриленны вокруг невесты теснятся Аморы,
Августов окрест сестры и Августами порожденной.
Огненный плат уж Евхерий отводит с трепетна взора
Девьего, и отраде смеется Терманция братней.
360 Дом сей для обоих уж полов диадимы взыскует
И раждает цариц, и мужей он раждает царицам.
Рома передает ему трабею, расшитую картинами его будущего: Мария рождает Гонорию сына, Стилихон его воспитывает, Евхерий женится на Галле Плацидии (339-361).
350 сл. ... узду дымящего серскую пеной Окровавленной (spumis fumantem Serica frena / sanguineis)... - Ср. IV Cons. 549 сл., а также Вергилий. "Георгики", III, 203; Лукан, IV, 758; Силий Италик, XII, 254 сл.; XVI, 357 сл. ...запечатлен первой юности цветом (primae signatus flore iuventae)... - Ср. Prob. 69; Стаций. "Сильвы", V, 5, 18: "запечатленного нежно младости цветом (tenerae signatum flore iuventae)"; Вергилий. "Энеида", VII, 162; Лактанций. "Феникс", 115: "Первоначальная младость когда цвести начинает (ast ubi primaeva coepit florere iuventa)".
352 сл. Дравид Евхерий коня... - Ср. Вергилий. "Энеида", V, 252 сл.
353 Роги... еленей (cornua cervos)... - Клаузула in cornua cervum у Вергилия, "Энеида", X, 725. Золотой и пурпурный относятся к цвету нитей, которыми выткана картина (ср. выше, ст. 346); в этом смысле, надо полагать, понимает место и Платнауэр: the purple stags that raise their golden horn. Однако, с одной стороны, указывают на purpureus в значении "блестящий": пурпурные лебеди (purpureis... oloribus) у Горация, "Оды", IV, 1, 10 (что, например, Ф. Вилльнев переводит cygnes eblouissants), и длани, белейшие пурпурных снегов (brachia purpurea candidiora nive) в "Элегии на смерть Мецената", а с другой - что в античной литературе невозбранно скачут, пользуясь выражением Державина, "лани белы, златороги Через желтые дороги": золотые рога приданы чудесным оленям у Овидия, "Метаморфозы", X, 112, Валерия Флакка, VI, 71 сл., Каллимаха, "Гимн Артемиде", 102, и самого Клавдиана, Stil III, 289 слл. Так что и здесь, как в случае с "потоком золота", остается (видимо, сознательно созданный автором) паритет между цветом ткани и естественным цветом изображаемого существа. Кроме того, весь стих 353: "Золотых оленей, подъемлющих пурпурные рога (aurea purpureos tollentes cornua cervos)" ориентирован на стих "Георгик", III, 25: "Пурпурный занавес подъемлют вытканные британцы (purpurea intexti tollant aulaea Britanni)", об аналогичной двусмысленности которого см. у Сервия ad loc. Золотой применительно к Евхерию также может значить, что он изображен одетым в золоченое платье.
354 Сам златой, разит (aureus ipse ferit). - Овидий. "Любовные элегии", I, 2, 42, обращение к Купидону - триумфатору: "Сам золотой, полетишь на золоченой оси (ibis in auratis aureus ipse rotis)". Голубями Венера влекома... - Традиционный образ; ср., например, Сапфо, фрг. 1, 10 слл.; Овидий. "Любовные элегии", I, 2, 23 слл.; Клавдиан, с. min. 25, 103 слл.; Fesc. IV, 21 и прим.
355 Третье... супружество... - Три брака, связавшие дом Стилихона с императорским: Стилихона и Серены, Гонория и Марии и - изображаемый здесь как пророчество, но не состоявшийся - Евхерия с Галл ой Плацидией, сестрой Гонория, супругом которой стал впоследствии Атаульф, король везеготов, брат жены Алариха. ...Супружество крепит (iungit conubia)... - Ср. Вергилий. "Энеида", I, 73. ...Царственным... сплетеньем. - Ср. с. min. 25, 128 сл. и прим.
358 Огненный плат (flammea)... - Ср. Rapt. II, 325 и прим.
360 Дом сей - дом Стилихона.
Клавдиан, Панегирик на шестое консульство Гонория Августа 547-554:
И ликовствуют в летах государю юноши сверстны;
Старцы, ветхость презрев, что до дня сего благосклонны
Судьбы их довело, веселятся и кроткое хвалят
550 Время: что доступ к нему толь открыт, что с редким учтивством
Римским отцам воспретил пред его ступать колесницей:
Хоть и Евхерий, с обеих ветвей владычныя крови,
Хоть и царственна братним триумфам сестра оказала,
Словно ратник, послушность свою.
юноши рады его видеть (547), старцы хвалят его милость к сенаторам и скромность гражданина (548-559)
548 сл. Даже старики хвалят нынешние времена - против правил риторической характерологии, согласно которым старики живут прошлым и осуждают настоящее (Аристотель. "Риторика", II, 13, 1390 а 5-10; Гораций. "Наука поэзии", 173 сл.).
550 слл. ... что с редкую учтивством Римским отцам воспретил пред его ступать колесницей... - Т. е. что Гонорий был столь милостив к сенаторам, что отменил почесть, которую обыкновенно оказывал императору сенат: сопровождать его колесницу при триумфальном шествии; напротив того, его сопровождают Евхерий и Серена, приемная сестра Гонория. Это хронологически последнее упоминание участия женщины в триумфальной процессии (см.: Flory 1998, 493). ...Братним триумфам (fratri... ovanti)... - Собств. "брату, свершающему овацию", ср. Rapt. II, 306 сл. и прим.
554 слл. Строгая любовь (dura pietas) Стилихона отказывала Евхерию в почести, чтобы отдать ее сенату. Как проявление скромности Стилихона подано то, что, в то время как сенат избавлен от необходимости пешим сопровождать императора, эта обязанность возложена Стилихоном на сына и супругу. "Если достоверно обвинение Стилихона в том, что он намеревался уготовать империю своему сыну, то Клавдиан дал здесь превосходный образчик нарочитой скромности" (Claudianus II, 139).
The antagonism was of older date. Theodosius, at the instance of Rufinus, had forbidden Stilicho to punish the Bastarnae who had slain Promotus, whom Rufinus had caused to be exiled. It may be noted that Zosimus, at the beginning
of Book V, represents Rufinus and Stilicho as ethically on a level; but when his source is no longer Eunapius, but Olympiodorus, his tone towards Stilicho changes. Eunapius was also the source of John Ant., frr. 188‑190 (F.H.G. IV. p610).
Rufinus did visit Antioch in 393 (as letters of Libanius show), and was in a hurry
It has been suggested (Seeck, Gesch. des Untergangs, V.274) that the zeal of Rufinus against heretics (especially the Eunomians), displayed in a series of four edicts (C. Th. XVI.5.25, XVI.28, 29), was dictated by a superstitious belief that the calamities of the time were due to the anger of Heaven at laxity in the suppression of heresy.
Кодекс Феодосия 16.5.25:
CTh.16.5.25pr.
Impp. Arcadius et Honorius aa. Rufino praefecto praetorio. Omnes poenas, cuncta supplicia, quae sanctionibus divae recordationis genitoris nostri adversum haereticorum sunt pertinacem spiritum constituta, nostro etiam decreto reparantes decernimus, quidquid etiam his est contra meritum delinquentum spe correctionis speciali quadam sanctione concessum, id irritum esse. (395 mart. 13).
CTh.16.5.25.1
Eunomianorum vero perfidam mentem et nequissimam sectam speciali commemoratione damnamus statuimusque omnia, quae contra illorum vesaniam decreta sunt, illibata custodiri, illud addentes, ne quis memoratae sectae militandi aut testandi vel ex testamento sumendi habeat facultatem, ut sit omnibus commune damnum, quibus etiam communis est religionis furor, cessante videlicet, si quid a patre nostro quibusdam fuerat super testandi iure beneficio speciali concessum. Dat. III id. mar. Constantinopoli Olybrio et Probino conss. (395 mart. 13).
Idem aa. Aureliano proconsuli Asiae. Haereticorum vocabulo continentur et latis adversus eos sanctionibus debent subcumbere, qui vel levi argumento iudicio catholicae religionis et tramite detecti fuerint deviare. Ideoque experientia tua heuresium haereticum nec in numero sanctissimorum antistitum habendum esse cognoscat. Dat. III non. sept. Constantinopoli Olybrio et Probino conss. (395 sept. 3).
CTh.16.5.29
Idem aa. Marcello magistro officiorum. Sublimitatem tuam investigare praecipimus, an aliqui haereticorum vel in scriniis vel inter agentes in rebus vel inter palatinos cum legum nostrarum iniuria audeant militare, quibus exemplo divi patris nostri omnis et a nobis negata est militandi facultas. Quoscumque autem deprehenderis culpae huius adfines, cum ipsis, quibus et in legum nostrarum et in religionum excidium coniventiam praestiterunt, non solum militia eximi, verum etiam extra moenia urbis huiusce iubebis arceri. Dat. VIII kal. decemb. Constantinopoli Olybrio et Probino conss. (395 nov. 24).
Тогда ты прилежно,
В пору, как грех замышлял Руфин, пособья взыскуя
На погибель вождю, согласившихся противу наших
Ратовищ гетов ласкал, - о тайных дознавшись движеньях,
В трепете мужа советами, письмами увещевала.
Брак со Стилихоном (159-190) и его cursus honorum (190-211), вплоть до того момента, как он принял командование в войне с варварами во Фракии после гибели Промота. Поведение Серены при расставании с мужем и во время его отсутствия (212-236).
Πλήθους ὁπλιτευόντος ἀθρόᾲ κινήσει περιπεσών, Asterius of Amasea, in his Λόγος κατηγορικὸς τῆς ἐορτης τῶν καλανδῶν, P.G. XL.24.
St. Jerome was in Palestine at this time, and in two of his letters we have the account of an eye-witness. "As I was searching for an abode worthy of such a lady (Fabiola, his friend), behold, suddenly messengers rush hither and thither, and the whole East trembles with the news, that from the far Maeotis, from the land of the ice-bound Don and the savage Massagetae, where the strong works of Alexander on the Caucasian cliffs keep back the wild nations, swarms of Huns had burst forth, and, flying hither and thither, were scattering slaughter and terror everywhere. The Roman army was at that time absent in consequence of the civil wars in Italy. . . . May Jesus protect the Roman world in future from such beasts! They were everywhere, when they were least expected, and their speed outstripped the rumour of their approach; they spared neither religion nor dignity nor age; they showed no pity to the cry of infancy. Babes, who had not yet begun to live, were forced to die; and, ignorant of the evil that was upon them, as they were held in the hands and threatened by the swords of the enemy, there was a smile upon their lips. There was a consistent and universal report that Jerusalem was the goal of the foes, and that on account of their insatiable lust for gold they were hastening to this city. The walls, neglected by the carelessness of peace, were repaired. Antioch was enduring a blockade. Tyre, fain to break off from the dry land, sought its ancient island. Then we too were constrained to provide ships, to stay on the seashore, to take precautions against the arrival of the enemy, and, though the winds were wild, to fear a shipwreck less than the barbarians — making provision not for our own p115 safety so much as for
the chastity of our virgins." Epp. LXXVII.8
In another letter, speaking of these "wolves of the north," he says: "How many monasteries were captured? the waters of how many rivers were stained with human gore? Antioch was besieged and the other cities, past which the Halys, the Cydnus, the Orontes, the Euphrates flow. Herds of captives were dragged away; Arabia, Phoenicia, Palestine, Egypt were led captive by fear." Epp. LX.16. Jerome is dwelling on the miseries of human society (temporum nostrorum ruinas), which he also illustrates by the ravages of Alaric in Europe, and by the fates of Rufinus, Abundantius, and Timasius. The letter was written in 396.
События общего порядка, касающиеся общей характеристики облика и характера Руфина, а также события его прошлого, не поддающиеся строгой датировке.
Филосторгий 11.
Руфин, как пишет Филосторгий, был высок ростом и мужествен. Его взгляд и находчивость в слове выказывали ум.
He was on friendly terms with the pagan sophist Libanius (Lib. Epp. 784, 1025).
Согласно Кодину (De aedificis Constantinopoli), когда Феодосий Великий в бедности прибыл в Константинополь, он остановился у кожевника Руфина, жившего у основания Колонны Быка, близ дворца Алониция, построенного Константином Великим чтобы встречать там видных римлян. Став величайшим из магистров при Феодосии Великом, Руфин построил в Константинополе т. н. Руфинианы.
ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ОППОЗИЦИИ ПРАВИТЕЛЬСТВУ ФЕОДОСИЯ I В ВОСТОЧНОЙ ЧАСТИ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ
Во главе правительства Византии фактически встал Руфин, кельт по происхождению. Император Аркадий правил только номинально, за что получил осуждение некоторых современников (Eunap., p. 252; Zosim., V, 1). Вставшая у власти группировка наследовала от правительства Феодосия ряд сложных проблем. Значительное место среди них занимала и оппозиция.
С именем Руфина при Феодосии была связана активная административная деятельность. Уже в 382 г. он обладал большим влиянием8 и титулом квестора священного палатия. В 388 г. Руфин стал магистром оффиций, в 389 г. сопровождал Феодосия при поездке в Рим9, а в 392 г. получил пост префекта претория. На имя Руфина был адресован ряд важных указов10, что делало кельта ответственным за претворение их в жизнь. Из этих указов более показательными для характеристики политического лица Руфина представляются те, которые касаются оппозиционных настроений. Так, в 392—393 гг. правительство адресовало Руфину указы, определявшие ряд принудительных мер в отношении куриалов. Например, указ от 22 ноября 392 г. лишал куриала, сделавшегося сенатором или поступившего на императорскую службу, нового статуса и возвращал в прежнее состояние (Cod. Theod., XII, 1. 129). В 393 г. на имя Руфина вышло четыре указа, трактующих некоторые аспекты проблемы удержания куриалов в их статусе. Закон от 12 апреля обязывает префекта к принуждению куриалов выполнять муниципальные повинности, несмотря на привилегии их административного положения на местах (Cod. Theod, XII, 1. 134). Видимо, оговорки этого указа (куриалы, если не защищены привилегиями императорской службы, патронатом или возрастом, должны нести повинности лиц, чьи имения присвоили) отражали процесс неуклонного слияния городской верхушки с чиновной знатью. Аналогична оговорка в законе от 4 июля: куриал не получал временного освобождения от обязанностей, если не было санкции центральных властей (Cod. Theod., XII, 1. 135). Указ от 23 июля запрещал привлекать к повинностям лиц, защищенных «справедливыми привилегиями» (Cod. Theod., XII, 1. 136). Однако в указе от 9 августа речи о подобных привилегиях нет; обязанных куриальными повинностями следовало снимать с императорской службы и изымать из персонала всех ведомств (Cod. Theod., XII, 1. 137). Очевидно, правительство пыталось «методом проб и ошибок» создать на местах нужную для фиска обстановку за счет определенных слоев горожан. Послабления касались, скорее всего, верхушки куриалов, враставшей в привилегированные административные звенья. Обязанность Руфина проводить подобные указы в жизнь не могла не вызвать вражды известных городских групп.
[с.70] С другой стороны, после смерти Феодосия на имя Руфина не издано ни одного закона, прямо ущемлявшего куриалов! Еще в 393 г. он совершил поездку в Антиохию, где приказал засечь до смерти комита Востока Лукиана (по официальной версии, за оскорбление Лукианом Евхерия, родственника императора)11. Характерно, что этот Лукиан, будучи consularis Siriae, характеризуется Либанием (представителем куриальной верхушки) как человек законопослушный, но жестокий (Liban., Or., LVI, 62), ставший объектом нападок антиохийского посольства в столице (Or., LVI, 14). У Либания есть специальная речь против Лукиана и речь против Флоренция, консуляра Сирии, вероятно, брата Лукиана12. В том же 393 г. Либаний написал Руфину письмо, где назвал его «врачевателем городов» (Liban., Ep., 1106. 3), восхищался его благодеяниями в отношении антиохийцев (Ep., 1106. 2) и выражал надежду, что Руфин приедет вновь и он, Либаний, снова сможет насладиться беседой с ним, а антиохийцы — получить новые блага. В письме к Аристенету Либаний называл Руфина «товарищем Дики» (Ep., 1110), а письмо Брасиду (Ep., 1111) — вообще риторический панегирик Руфину. Оба письма относятся к 393 г. и явно навеяны впечатлением от визита префекта в Антиохию13. Видимо, восторженные эпитеты Либания в адрес Руфина — не просто дань приспособленчества и лести. Очевидно, своими действиями Руфин старался завоевать расположение верхушки крупных городов.
Отношение «средних» городских слоев к Руфину и возглавляемому им правительству было иным. По Зосиму, антиохийцы были недовольны противозаконной казнью Лукиана. «Умиротворяя народ», Руфин построил портик, великолепнее которого город не имел ни одного строения» (Zosim., V, 2). Известно, что ранее массы антиохийцев встречали аккламациями упомянутого Лукиана, выражая недовольство префектом Тацианом и императором (Liban., Or., LVI, 18). Ненависть Либания к Лукиану и этим «крикунам» свидетельствует, что аккламации были направлены и против куриалов, с которыми Руфин стремился наладить отношения. Но особенно ярко оппозиция части городской знати правительству Руфина представлена в трудах Евнапия и Зосима.
Евнапий обличает Руфина как грабителя, полагающего силу в богатстве и содержащего доносчиков, которые разыскивали богатые имения и клеветали на имущих. Нарушались правовые нормы, «обижающий был судьей»; «все суды решали по воле Руфина» (Eunap., p. 254. 22 — 255. 3). Историку претит, что Руфин и Стилихон правили императорами и, словно императоры, воевали друг с другом, прибегая в основном к тайным козням (Eunap., p. 254. 11—16). Их креатуры Евпалию ненавистны: это homines noves, незнатные в прошлом лавочники и прислужники (Eunap., p. 255. 4—10). Гибель Руфина, по мнению Евнапия, совершилась по законам разума и справедливости (Eunap., 256. 8—12).
В неприглядном виде Руфин представлен и в «Новой истории» Зосима. Будучи адвокатом, несомненно связанным с юридической практикой, и в то же время — оппозиционером14, Зосим приходил в ужас перед [с.71] беззаконием Руфина. В судах царил диктат временщика, приговоры выносились в зависимости от взяток или родственных связей (Zosim., V, 1. 1). С Лукианом, отмечает Зосим, Руфин расправился без какого-либо обвинения (Zosim., V, 2, 3). Задумав погубить префекта претория Тациана, Руфин для вида назначил различных лиц для ведения процесса, хотя решающее слово имел он один (Zosim., IV, 52. 3). Особенно резко Зосим, как и Евнапий, критикует Руфина и Стилихона за произвол в отношении имущих граждан. «Когда всяческий вид подлости господствовал над городами, богатство со всех сторон попадало в дом Руфина и Стилихона, а бедность по каждой области распространялась в домах лиц, некогда бывших богатыми» (Zosim., V, 1, 3).
Совершенно очевидно, что, протестуя против неправедного судопроизводства и покушений на собственность граждан, Зосим и Евнапий отражали настроения не только городских кругов, связанных с отживающим полисным строем, но и аристократии, имевшей богатства и посты, но подвергавшейся атакам со стороны новой служилой знати. Последнее ярко проявляется в интригах Руфина против Промота и Тациана. Промота, опытного полководца, по рекомендации правителя отослали во Фракию в сопровождении отряда варваров. Те, получив указание Руфина, убили полководца, «мужа, сделавшегося лучше сокровища и всецело предавшего себя государству и императорам, но получившего достойную плату за образ мыслей...» (Zosim., IV, 51. 3). Чтобы погубить Прокла, сына Тациана, Руфин убедил несчастного отца вызвать его. Вернувшийся Прокл попал под суд и погиб (Zosim., IV, 52. 3—4). Зосим считал, что при Аркадии Руфин грезил уже об императорской власти. Первым шагом к этому Руфин полагал обручение с Аркадием своей дочери. Гордыня и хвастовство префекта дошли до того, что замыслы его стали ясны всем, и «к нему высказывалась общая ненависть» (Zosim., V, 1. 4—5).
У Зосима содержится и рассказ о содействии, которое Руфин и его приспешники («правящие предатели») оказали полчищам Алариха, открыв тому доступ в Грецию (Zosim., V, 5—6). Историк считает, что Руфин сделал это, дабы создать Стилихону противовес на Востоке и удалить варваров от столицы (Zosim., V, 5. 1. 4). Гибель Руфина радует Зосима: префект «понес кару, достойную дурно ведущих себя лиц» (Zosim., V, 8. 1).
Ригоризм Зосима и Евнапия в отношении Руфина во многом перекликается с аналогичным ригоризмом Клавдия Клавдиана. Но вражда Клавдиана — иного рода. Оппозиционные мотивы римской и византийской знати он ставил на службу великодержавной политике Стилихона, своего покровителя. Поэтому оппозиция Клавдиана Руфину по своему социальному содержанию не может быть приравнена к оппозиции Евнапия и Зосима. Но, хотя Клавдиан отражал чаяния части аристократии и интеллигенции Запада, арсенал его критики гораздо богаче инвектив автора «Новой истории»15.
Оппозиционные взгляды современников в отношении правительства Руфина сохранила историческая традиция. В частности, намерение префекта женить Аркадия на своей дочери оценивалось как его [с.72] притязание на трон не только Зосимом и Клавдианом, но и другими историками и публицистами16. Насколько справедливо это инкриминирование — для нас не суть важно. Интересно другое: точки соприкосновения в критике правительства Руфина представителей «языческой оппозиции» и церковных историков.
Позиция Руфина в отношении церкви не совсем ясна. Столичная церковная верхушка характеризует его как благочестивого христианина17. Известно, что в своем имении у Халкидона он основал обитель, куда доставил реликвии Петра и Павла18 и пригласил египетских монахов19. После смерти Руфина монахи покинули эту обитель20. Мы полагаем, что подобные факты говорят о попытке Руфина создать себе опору в одной из группировок монашества.
Церковные историки в целом не имеют «антируфиновского пыла», присущего «языческой оппозиции». Главное в критике Руфина у Сократа, Созомена и Филосторгия — осуждение стремления временщика взять императорский пурпур, учредить «тиранию». Честолюбие Руфина — причина его гибели: префект, злоумышлявший против сыновей Феодосия, был «легко низложен» (Созомен, с. 544). Более резких характеристик церковные авторы Руфину не дают. У Филосторгия описание внешности Руфина даже служит оттенением негативной наружности Аркадия (Филост., с. 409). Замечания церковных историков о возможном сговоре Руфина с варварами кратки (Созомен, с. 530; Oros., VII, 37). Такая относительно «слабая» оппозиционность Руфину скорее всего была вызвана его стремлением не задевать интересы церкви. Однако то, что оппозиция, хоть и слабая, но была, можно объяснить давлением на церковные фракции тех групп, которых политика Руфина не устраивала. С другой стороны, церковь не могла одобрять заигрывания правительства с варварами.
Оппозиция, видимо, была и в чиновно-административной среде21. По мнению Иоанна Лида, Руфин приобрел чрезмерную власть, чем «поверг державу в пропасть». Префект получил контроль над вооруженными силами, «фабриками» оружия и над зрелищами22. Очень негативно сказалась «тирания» Руфина и на законодательстве23. Здесь взгляды Лида, администратора до мозга костей, сходны с позицией Зосима.
Что касается знаменитой алчности Руфина, то ее критикуют, кроме Евнапия и Зосима, также представители иных групп господствующего класса24. Алчность префекта была связана с перемещением собственности в пользу группы рабовладельцев, стоявшей у власти. Все другие группировки, таким образом, оказывались в оппозиции, апеллировавшей к «справедливости» и упорядочению судопроизводства.
Ненависть должна была вызвать и ярая антиеретическая политика Руфина. 13 марта 395 г. у евномиан отняли jus testamenti (Cod. Theod., XVI, 5. 25), которое незадолго до этого им возвратил Феодосий (Cod. Theod., XVI, 5. 23, 27). Указ 13 марта нетерпим к еретикам вообще: «Мы возобновляем Нашим указом все штрафы и все наказания, которые были установлены законами святой памяти Нашего отца, — против упрямого духа еретиков, и Мы объявляем недействительной любую привилегию, которая была предоставлена им по каким-либо [с.73] специальным утверждениям...» Повторялось запрещение еретикам устраивать сходы и иметь епископов (Cod. Theod., XVI, 5. 28, 29). В законе от 7 августа 395 г., обращенном опять-таки к Руфину, угрозы в адрес язычников и еретиков сопровождались угрозами провинциальным правителям за нерадивость в пресечении еретических «сборищ». Халатность чиновников при карательных акциях наказывалась штрафами и рассматривалась как пособничество еретикам (Cod. Theod., XVI, 10. 13).
Особым указом подтверждался закон «о пренебрежении языческими праздниками» (Cod. Theod., II, 8. 22).
Несмотря на непопулярность правительства Руфина, оно не было сметено ни местной городской знатью, ни оппозиционными группами столичных аристократов. Политика Руфина в целом отвечала интересам столичной аристократии и чиновной знати, связанной с авторитарной централизацией. Путем дворцового переворота устранить Руфина было трудно: он имел собственную дружину из гуннов25. Свергли Руфина представители оппозиционных кругов армии.
О борьбе Руфина со Стилихоном за возвращение на Восток с Запада войск, уведенных туда для свержения узурпатора Евгения, написано немало26. Для нас важно, что значительную часть контингентов, отправленных Стилихоном в Византию, составляли варвары. Во главе их стоял гот Гайна. Был ли Гайна в союзе со Стилихоном против Руфина — вопрос второстепенный27. Важно другое — в описаниях убийства Руфина28 (особенно у Клавдиана29) подчеркивается роль не столько варваров, сколько войска в целом. По Клавдиану, ненависть к погибшему префекту выказал и хлынувший за ворота столичный плебс30. Характерна форма надругательства над трупом: его голову, насадив на копье, носили по городу вместе с отрубленной рукой, взывая: «Подайте ненасытному!» В этом проявилась ненависть столичных жителей к финансовым методам Руфина. Ненависть верхушки ремесленных корпораций к Руфину подчеркивает тот факт, что голову Руфина носили («по всем мастерским» столицы (Филост., с. 409).
Таким образом, есть основания полагать, что в свержении правительства Руфина временно соединились интересы самых различных социальных групп — от народных масс до варварских контингентов.
Отношение варварских военных отрядов к правительству Руфина определялось не столько его политикой, сколько местом этих отрядов в социальной структуре Византии. Готы были враждебным византийцам наемным элементом, стремившимся существовать за счет паразитического потребления прибавочного продукта общества. Используя борьбу группировок господствующего класса империи, потребность правящих фракций в иноплеменных полицейских силах для подавления социальных движений, готская военно-племенная верхушка успешно инфильтрировалась на командные посты в политической организации Византии. Попытки правительства превратить готов в земледельцев терпели крах. Корпоративность варварских объединений, рост их притязаний и тенденция превратиться в своеобразное сословие делали готов опасной оппозицией31. Засилие готов в государственном аппарате рано или поздно должно было вызвать реакцию правящих групп. В [с.74] частности, правительство Руфина имело какие-то серьезные трения с варварской верхушкой. По Филосторгию, гибель Руфина была вызвана насмешками префекта над войском (Филост., с. 409).
Мы считаем, что в данное время военно-варварская оппозиция только организовывалась. Этим объясняется, что именно ее элементы сыграли значительную роль в свержении Руфина и что власть все-таки перешла в руки группировки, интересы которой были далеки от интересов варваров. В то же время новое правительство несколько отличалось от правительства Руфина.
Это вы о Bury? А как вы предлагаете его цитировать? Или делать перевод его книги прикажете, нахаляву?
Энди, такие темы действительно для большинства нечитабельны.Лучше бы запилить какую-нибудь тему на русском про греческие Тёмные века, или Критское письмо...
