В сентябре на Петроград двинулся генерал Корнилов, чтобы провозгласить себя военным диктатором России. За его спиной неожиданно обнаружился бронированный кулак буржуазии, дерзко попытавшейся сокрушить революцию. В заговоре Корнилова были замешаны некоторые министры-социалисты. Сам Керенский был под подозрением. Савинков, от которого Центральный комитет его партии, социалистов-революционеров, потребовал объяснений, ответил отказом и был исключен из партии. Корнилова арестовали солдатские комитеты. Многие генералы были уволены в отставку, некоторые министры лишились портфелей, и кабинет пал.

Керенский попытался сформировать новое правительство при участии представителей партии буржуазии – кадетов. Партия социалистов-революционеров, к которой он принадлежал, приказала ему кадетов исключить. Керенский не послушался и пригрозил, что, если социалисты будут настаивать на своем, он подаст в отставку. Однако настроение народа было настолько резко и определенно, что в это время он не посмел бороться с ним. Была образована временная директория из пяти министров с Керенским во главе, которая и взяла на себя власть впредь до окончательного разрешения вопроса о составе правительства.

Корниловский мятеж сплотил все социалистические группы – как «умеренные», так и революционные – в страстном порыве к самозащите. Корниловых больше не должно быть. Необходимо создать новое правительство, ответственное перед элементами, поддерживающими революцию. Поэтому ЦИК предложил всем демократическим организациям прислать делегатов на Демократическое совещание, которое должно открыться в Петрограде в сентябре.

В ЦИК сразу образовалось три направления. Большевики требовали немедленного созыва Всероссийского съезда Советов и перехода к нему всей полноты власти. Центристы-эсеры, руководимые Черновым, вместе с левыми эсерами, возглавлявшимися Камковым и Спиридоновой, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым и меньшевики-центристы, представленные Богдановым и Скобелевым, требовали создания однородного социалистического правительства. Правые меньшевики во главе с Церетели, Даном и Либером, а также правые эсеры, которыми руководили Авксентьев и Гоц, настаивали на участии в новом правительстве представителей имущих классов.

Почти вслед за этим большевики завоевали большинство в Петроградском Совете, а потом и в Советах Москвы, Киева, Одессы и других городов.

Меньшевики и эсеры, господствовавшие в ЦИК, встревожились и решили, что в конце концов Ленин для них страшнее Корнилова. Они изменили порядок представительства в Демократическом совещании, выделив гораздо больше мест кооперативам и другим консервативным организациям. Но даже и это специально подобранное совещание сначала высказывалось за коалиционное правительство без кадетов . Только открытая угроза Керенского отставкой и отчаянные вопли «умеренных» социалистов, что «республика в опасности», заставили Совещание незначительным большинством принять принцип коалиции с буржуазией и санкционировать создание нечто в роде совещательного парламента без всякой законодательной власти под названием «Временного Совета Российской республики». В новом министерстве представители имущих классов фактически заправляли всем, а в Совете Российской республики они получили непропорционально большое количество мест.

ЦИК фактически уже не представлял рядовую массу в Советах и без всякого законного основания отказался созвать Второй Всероссийский съезд, который должен был открыться в сентябре. ЦИК не имел никакого намерения созвать съезд или допустить его созыв. Его официальный орган «Известия» начал намекать, что миссия Советов уже почти закончена и что, быть может, они скоро будут распущены… А в то же время новое правительство также заявило, что в его программу входит ликвидация «безответственных организаций», т. е. Советов.

В ответ на это большевики призвали Советы собраться на съезд 2 ноября (20 октября) в Петрограде и взять в свои руки власть в России. В то же время они вышли из Совета Российской республики, заявив, что не хотят принимать участия в «правительстве народной измены».

Однако уход большевиков не принес спокойствия злополучному Совету республики. Имущие классы, стоявшие теперь у власти, явно наглели. Кадеты заявили, что правительство не имеет законного права объявлять Россию республикой. Они требовали применения суровых мер в армии и флоте с целью разгона солдатских и матросских комитетов и повели атаку на Советы. А на противоположном крыле Совета республики меньшевики-интернационалисты и левые эсеры выступали за немедленное заключение мира, передачу земли крестьянам, введение рабочего контроля над производством – фактически за большевистскую программу.

Мне пришлось слышать выступление Мартова против кадетов. Сгорбившись над трибуной, точно смертельно больной, каким он и был, показывая пальцем на правых, он говорил хриплым, еле внятным голосом:

«Вы называете нас пораженцами. Но настоящие пораженцы – это те люди, которые ждут благоприятного момента для заключения мира, которые откладывают и оттягивают мир до бесконечности, до тех пор, пока от русской армии не останется ничего, пока сама Россия не станет предметом торга между империалистическими группами… Вы пытаетесь навязать русскому народу политику, диктуемую интересами буржуазии. Вопрос о мире должен быть разрешен немедленно… И тогда вы увидите, что не напрасно работали те люди, которых вы называете германскими агентами, те циммервальдисты, которые подготовили пробуждение сознания демократических масс во всем мире…»

Между этими группировками метались меньшевики и эсеры, ощущая слева давление нарастающего недовольства масс. Глубокая вражда разделила Совет республики на непримиримые группы.

Таково было положение, когда долгожданная весть о Парижской общесоюзнической конференции поставила во весь рост жгучие вопросы иностранной политики…

В теории все русские социалистические партии стояли за скорейшее заключение мира на демократических условиях. Еще в мае (апреле) 1917 г. Петроградский Совет, которым тогда руководили меньшевики и эсеры, обнародовал известные русские условия мира. В них содержалось требование, чтобы союзники созвали конференцию для обсуждения целей войны. Конференция была обещана на август, потом отложена на сентябрь, потом на октябрь, теперь она была назначена на 10 ноября (28 октября).

Временное правительство намеревалось послать на эту конференцию двух представителей: генерала Алексеева, настроенного очень реакционно, и министра иностранных дел Терещенко. Советы со своей стороны избрали Скобелева своим представителем и составили манифест, знаменитый наказ, который должен был служить ему инструкцией. Временное правительство не признавало ни Скобелева, ни его наказа; союзная дипломатия тоже протестовала. Кончилось тем, что Бонар Лоу холодно заявил, отвечая на вопрос в британской палате общин: «Насколько мне известно, Парижская конференция будет обсуждать не цели войны, а способы ее ведения…».

Русская консервативная пресса была в восторге, а большевики кричали: «Вот куда завела меньшевиков и эсеров соглашательская тактика!».

А по всему фронту длиною в тысячи миль бурлила, как морской прилив, многомиллионная русская армия, высылая в столицу новые и новые сотни делегаций, требовавших: «Мира! Мира!».

Я отправился за реку, в цирк Модерн, на один из огромных народных митингов, которые происходили по всему городу, с каждым вечером собирая все больше и больше публики. Обшарпанный, мрачный амфитеатр, освещенный пятью слабо мерцавшими лампочками, свисавшими на тонкой проволоке, был забит снизу доверху, до потолка: солдаты, матросы, рабочие, женщины, и все слушали с таким напряжением, как если бы от этого зависела их жизнь. Говорил солдат от какой-то 548-й дивизии.

«Товарищи! – кричал он, и в его истощенном лице и жестах отчаяния чувствовалась самая настоящая мука, – люди, стоящие наверху, все время призывают нас к новым и новым жертвам, а между тем тех, у кого есть все, не трогают.

Мы воюем с Германией. Пригласим ли мы германских генералов работать в нашем штабе? Ну, а ведь мы воюем и с капиталистами, и все же мы зовем их в наше правительство…

Солдат говорит: “Укажите мне, за что я сражаюсь. За Константинополь или за свободную Россию? За демократию или за капиталистические захваты? Если мне докажут, что я защищаю революцию, то я пойду и буду драться, и меня не придется подгонять расстрелами”.

Когда земля будет принадлежать крестьянам, заводы – рабочим, а власть – Советам, тогда мы будем знать, что у нас есть за что драться, и тогда мы будем драться!»

В казармах, на заводах, на углах улиц – всюду ораторствовали бесчисленные солдаты, требуя немедленного мира, заявляя, что, если правительство не сделает энергичных шагов, чтобы добиться мира, армия оставит окопы и разойдется по домам.

Представитель VIII армии говорил:

«Мы слабы, у нас осталось всего по нескольку человек на роту. Если нам не дадут продовольствия, сапог и подкреплений, то скоро на фронте останутся одни пустые окопы. Мир или снабжение… Пусть правительство либо кончает войну, либо снабжает армию…»

От 46-й Сибирской артиллерийской бригады:

«Офицеры не хотят работать с нашими комитетами, они предают нас неприятелю, они расстреливают наших агитаторов, а контрреволюционное правительство поддерживает их. Мы думали, что революция даст нам мир. А вместо этого правительство запрещает нам даже говорить о таких вещах, а само не дает нам достаточно еды, чтобы жить, и достаточно боеприпасов, чтобы сражаться…»

А из Европы шли слухи о мире за счет России…

Недовольство еще увеличивалось известиями о положении русских войск во Франции. Первая бригада попыталась заменить своих офицеров солдатскими комитетами, как это было сделано их товарищами в России, и отказалась отправиться в Салоники, требуя возвращения на родину. Ее окружили, поморили голодом и, наконец, обстреляли артиллерийским огнем, причем многие были убиты…

26 (13) октября я отправился в беломраморно-красный зал Мариинского дворца, где заседал Совет республики. Мне хотелось послушать Терещенко: он должен был огласить правительственную декларацию о внешней политике, которой так долго и с таким страстным нетерпением ждала страна, истощенная войной и жаждавшая мира.

Высокий безукоризненно одетый и выбритый молодой человек с выдающимися скулами тихим голосом читал свою тщательно составленную и ни к чему не обязывающую речь. Ничего… Все те же общие места о сокрушении германского милитаризма в тесном единении с доблестными союзниками, о «государственных интересах России», о «затруднениях», созданных Скобелевским наказом. Терещенко закончил следующими словами, составлявшими суть его речи:

«Россия – великая держава. Россия останется великой державой, что бы ни случилось. Мы все должны защищать ее, мы должны показать себя защитниками великого идеала и сынами великой державы».

Никто не был удовлетворен этой речью. Реакционеры требовали «твердой» империалистической политики, а демократические партии хотели получить гарантию, что правительство будет добиваться мира. Привожу передовую статью газеты «Рабочий и Солдат» – органа большевистского Петроградского Совета:

«Ответ правительства окопам.

Министр иностранных дел г. Терещенко выступил в предпарламенте с большой речью по поводу войны и мира. Что же поведал армии и народу самый молчаливый из наших министров?

Во-первых, мы тесно связаны с нашими союзниками (не народами, а их правительствами).

Во-вторых, не следует демократии рассуждать о возможности или невозможности ведения зимней кампании: решать должны союзные правительства.

В-третьих, наступление 18 июня было благодетельным и счастливым делом (о последствиях наступления Терещенко умолчал).

В-четвертых, неверно-де, будто союзные правительства о нас не заботятся. “У нас имеются определенные заявления наших союзников”… Заявления? А дела? А поведение английского флота? А переговоры английского короля с высланным контрреволюционером Гурко? Об этом министр умолчал.

В-пятых, наказ Скобелеву плох, этим наказом недовольны союзники и русские дипломаты, а “на союзной конференции мы должны говорить единым языком”.

И это все? Все. Где же пути выхода? Вера в союзников и в Терещенко. Когда же наступит мир? Тогда, когда позволят союзники.

Таков ответ Временного правительства окопам на вопрос о мире».

И в это же время на заднем плане российской политики начали вырисовываться неясные очертания зловещей силы – казаки. Газета Горького «Новая Жизнь» обратила внимание читателей на их деятельность:

«…Во время февральских дней казаки не стреляли в народ, во время Корнилова они не присоединились к изменнику…

За последнее время их роль несколько меняется: от пассивной лояльности они переходят к активному политическому наступлению…»

Атаман донского казачьего войска Каледин был уволен Временным правительством в отставку за участие в корниловском заговоре. Он наотрез отказался покинуть свой пост и засел в Новочеркасске, окруженный тремя огромными казачьими армиями, составлял заговоры и грозил выступлением. Сила его была так велика, что правительству пришлось смотреть на его неподчинение сквозь пальцы. Мало того, оно было вынуждено формально признать Совет союза казачьих войск и объявить вновь образованную казачью секцию Советов незаконной.

В начале октября к Керенскому явилась делегация казаков, имевшая наглость требовать прекращения нападок на Каледина и упрекать главу правительства в том, что он потакает Советам. Керенский согласился оставить Каледина в покое и, как сообщалось, при этом сказал: «Руководители Совета считают меня деспотом и тираном… Что до Временного правительства, то оно не только не опирается на Советы, но весьма сожалеет, что они вообще существуют».

В то же время другая казачья делегация явилась к английскому послу и в разговоре с ним прямо называла себя представителем «свободного казачьего народа».

На Дону образовалось нечто вроде казачьей республики.

Кубань объявила себя независимым казачьим государством. В Ростове-на-Дону и в Екатеринославе вооруженные казаки разогнали Советы, а в Харькове разгромили помещение профессионального союза горняков. Казачье движение повсюду проявляло себя как антисоциалистическое и милитаристское. Его вождями были дворяне и крупные землевладельцы, такие, как Каледин, Корнилов, генералы Дутов, Караулов и Бардижи, его поддерживали крупные московские коммерсанты и банкиры.

Старая Россия быстро разваливалась. На Украине и в Финляндии, в Польше и в Белоруссии усиливалось все более открытое националистическое движение. Местные органы власти, руководимые имущими классами, стремились к автономии и отказывались подчиняться распоряжениям из Петрограда. В Гельсингфорсе финляндский сейм отказался брать у Временного правительства деньги, объявил Финляндию автономной и потребовал вывода русских войск. Буржуазная рада в Киеве до такой степени раздвинула границы Украины, что они включили в себя богатейшие земледельческие области Южной России, вплоть до самого Урала, и приступила к формированию национальной армии. Глава рады Винниченко поговаривал о сепаратном мире с Германией, и Временное правительство ничего не могло поделать с ним. Сибирь и Кавказ требовали для себя отдельных учредительных собраний. Во всех этих областях уже начиналась ожесточенная борьба между местными властями и Советами рабочих и солдатских депутатов.

Хаос увеличивался со дня на день. Сотни и тысячи солдат дезертировали с фронта и стали двигаться по стране огромными, беспорядочными волнами. В Тамбовской и Тверской губерниях крестьяне, уставшие ждать земли, доведенные до отчаяния репрессивными мерами правительства, жгли усадьбы и убивали помещиков. Громадные стачки и локауты сотрясали Москву, Одессу и Донецкий угольный бассейн. Транспорт был парализован, армия голодала, крупные городские центры остались без хлеба.

Правительство, раздираемое борьбой между демократическими и реакционными партиями, ничего не могло сделать. Когда оно все-таки оказывалось вынужденным что-то предпринять, его действия неизменно отвечали интересам имущих классов. Высылались казаки для водворения порядка в деревнях, для подавления стачек. В Ташкенте правительственные власти разогнали Совет. В Петрограде Экономическое совещание, созданное для восстановления подорванной экономики страны, зашло в тупик: оно не могло разрешить непримиримого противоречия между трудом и капиталом и в конце концов было распущено Керенским. Старорежимные офицеры и генералы, поддерживаемые кадетами, требовали жестоких мер для восстановления дисциплины в армии и флоте. Всеми почитаемый морской министр адмирал Вердеревский и военный министр генерал Верховский напрасно твердили, что спасти армию и флот может только новая, добровольная, демократическая дисциплина, основанная на сотрудничестве командного состава с солдатскими и матросскими комитетами. Их никто не слушал.

Реакционеры, казалось, решили нарочно вызвать ярость в народе. Приближался день суда над Корниловым. Буржуазная пресса все более и более откровенно защищала его, говоря о нем, как о «великом русском патриоте». Бурцевская газета «Общее Дело» требовала установления диктатуры Корнилова, Каледина и Керенского.

С Бурцевым я однажды говорил в ложе прессы Совета Российской республики. Маленький сгорбленный человечек с морщинистым лицом, с близорукими глазами за толстыми стеклами очков, с неопрятной копной волос на голове и седеющей бородой.

«Запомните мои слова, молодой человек! России нужна сильная личность. Пора бросить все думы о революции и сплотиться против немцев. Дураки, дураки допустили, что разбили Корнилова; а за дураками стоят германские агенты. Корнилов должен был бы победить…»

Крайняя правая была представлена органами плохо прикрытого монархизма: «Народный Трибун» Пуришкевича, «Новая Русь» и «Живое Слово», открыто призывавшие к искоренению революционной демократии.

23 (10) октября в Рижском заливе произошло морское сражение с германской эскадрой. Правительство под тем предлогом, что Петроград находится в опасности, составляло планы эвакуации столицы. Сначала должны были быть вывезены и размещены по всей России крупные заводы, работавшие на оборону, а затем само правительство собиралось двинуться в Москву. Большевики немедленно объявили, что правительство покидает красную столицу только для того, чтобы ослабить революцию. Ригу уже продали немцам, теперь предают Петроград!

Буржуазная пресса ликовала. «В Москве, – говорила кадетская газета «Речь», – правительство сможет работать в спокойной атмосфере, без помех со стороны анархистов». Лидер правого крыла кадетской партии Родзянко заявил в «Утре России», что взятие Петрограда немцами было бы великим счастьем, потому что уничтожило бы Советы и избавило Россию от революционного Балтийского флота:

«Петроград находится в опасности… – писал он. – Я думаю, бог с ним, с Петроградом! Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. Советы и т. д.). На это я возражаю, что очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли…

Со взятием Петрограда будет уничтожен и Балтийский флот… Но жалеть об этом не приходится: большинство боевых судов совершенно развращено».

Буря народного негодования была так велика, что планы эвакуации пришлось отложить.

А тем временем над Россией, словно грозовая туча, пронизываемая молниями, навис съезд Советов. Его созыву сопротивлялось не только правительство, но и все «умеренные» социалисты. Центральные комитеты армии и флота, центральные комитеты некоторых профессиональных союзов, Советы крестьянских депутатов и особенно ЦИК изо всех сил старались предотвратить созыв съезда. Основанные Петроградским Советом, но оказавшиеся в руках ЦИК газеты «Известия» и «Голос Солдата» ожесточенно выступали против съезда. Их поддерживала вся тяжелая артиллерия эсеровской печати – «Дело Народа» и «Воля Народа».

По всей стране были разосланы делегаты, по всем телеграфным проводам летели инструкции, требовавшие от местных Советов и армейских комитетов, чтобы они отменяли или откладывали выборы на съезд. Напыщенные резолюции против съезда, заявления о том, что демократия не допустит его открытия перед самым Учредительным собранием, протесты представителей от фронтов, от земского союза, от крестьянского союза, от союза казачьих войск, от союза офицеров, от союза георгиевских кавалеров, от «батальонов смерти» … Совет Российской республики тоже единогласно выражал неодобрение. Весь огромный аппарат, созданный Мартовской революцией в России, изо всех сил работал, чтобы не допустить съезда Советов.

А на другой стороне были неоформленные желания пролетариата – рабочих, рядовых солдат и крестьян-бедняков. Многие местные Советы уже стали большевистскими; кроме того, имелись организации промышленного пролетариата, фабрично-заводские комитеты и готовые к восстанию революционные организации армии и флота. Во многих местах народ, которому не давали правильно выбирать своих представителей, собирался на самочинные митинги, где выбирал делегатов в Петроград. В других местах народ смещал стоявшие на его пути старые комитеты и выбирал новые. Подземный огонь восстания прорывал кору, которая медленно затвердевала на поверхности революционной лавы, бездействовавшей в течение всех этих месяцев. Всероссийский съезд Советов мог состояться только в результате стихийного движения масс…

День за днем большевистские ораторы обходили казармы и фабрики, яростно нападая на «правительство гражданской войны». Однажды, в воскресенье, мы отправились в битком набитом паровике, тащившемся по морям грязи мимо угрюмых фабрик и огромных церквей, на казенный Обуховский военный завод, около Шлиссельбургского проспекта.

Митинг состоялся в громадном недостроенном корпусе с голыми кирпичными стенами. Вокруг трибуны, задрапированной красным, сгрудилась десятитысячная толпа. Все в черном. Люди теснились на штабелях дров и кучах кирпича, взбирались высоко вверх на мрачно чернеющие брусья. То была напряженно внимательная и громкоголосая аудитория. Сквозь тяжелые, темные тучи время от времени пробивалось солнце, заливая красноватым светом пустые оконные переплеты и море обращенных к нам простых человеческих лиц.

Луначарский – худощавый, похожий на студента, с чутким лицом художника – объяснял, почему Советы должны взять власть. Только они могут защищать революцию от ее врагов, сознательно разрушающих страну, разваливающих армию, создающих почву для нового Корнилова.

Выступил солдат с Румынского фронта, худой человек с трагическим и пламенным выражением лица. «Товарищи, – кричал он, – мы голодаем и мерзнем на фронте. Мы умираем ни за что. Пусть американские товарищи передадут Америке, что мы, русские, будем биться на смерть за свою революцию. Мы будем держаться всеми силами, пока на помощь нам не поднимутся все народы мира! Скажите американским рабочим, чтобы они поднялись и боролись за социальную революцию!»

Потом встал Петровский, тонкий, медлительный и беспощадный:

«Довольно слов, пора переходить к делу! Экономическое положение очень плохо, но нам придется приспособиться к нему. Нас пытаются взять голодом и холодом, нас хотят спровоцировать. Но пусть враги знают, что они могут зайти слишком далеко; если они осмелятся прикоснуться к нашим пролетарским организациям, мы сметем их с лица земли, как сор!»

Большевистская пресса разрасталась с внезапной быстротой. Кроме двух партийных газет «Рабочий Путь» и «Солдат», стала выходить «Деревенская Беднота» – новая ежедневная газета для крестьян с полумиллионным тиражом, а с 30 (17) октября появился «Рабочий и Солдат». Его передовая статья резюмировала большевистскую точку зрения:

«…Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. В то же время опасность сдачи нависла над революционным Петроградом. Контрреволюционеры подстерегают бедствия народа… Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Помещики и чиновники громят крестьян при помощи карательных экспедиций. Фабрики и заводы закрываются. Рабочих хотят смирить голодом. Буржуазия и ее генералы требуют беспощадных мер для восстановления в армии слепой дисциплины. Корниловщина не дремлет. Поддерживаемые всей буржуазией, корниловцы открыто готовятся к срыву Учредительного собрания.

Правительство Керенского… – против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну…

Наша газета появляется в грозные дни. “Рабочий и Солдат” будет голосом петроградского пролетариата и петроградского гарнизона. “Рабочий и Солдат” будет непримиримо защищать интересы деревенской бедноты…

Народ должен быть спасен от гибели. Революция должна быть доведена до конца. Власть должна быть изъята из преступных рук буржуазии и передана в руки организованных рабочих, солдат и революционных крестьян…

Программа нашей газеты – это программа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Вся власть Советам – в центре и на местах!

Немедленное перемирие на всех фронтах! Честный демократический мир народов!

Помещичья земля – без выкупа крестьянам!

Рабочий контроль над производством!

Честно созванное Учредительное собрание!..».

Любопытно привести здесь еще отрывок из той же газеты, из органа тех самых большевиков, которых весь мир так хорошо знает в качестве германских агентов:

«Германский кайзер, покрытый кровью миллионов, хочет двинуть свои войска на Петроград. Призовем на помощь против кайзера немецких рабочих, солдат, матросов, крестьян, которые жаждут мира не меньше, чем мы… “Долой проклятую войну!”. Как должно сделать такое предложение?

Революционная власть, подлинное революционное правительство, опирающееся на армию, флот, пролетариат и крестьянство…

Такое правительство обратилось бы через головы дипломатов, союзных и вражеских, непосредственно к немецким войскам. Оно заполнило бы немецкие окопы миллионами воззваний на немецком языке… Наши летчики распространили бы эти воззвания на немецкой земле…».

А в Совете республики пропасть между обеими сторонами с каждым днем становилась все глубже.

«Имущие классы, – восклицал левый эсер Карелин, – хотят использовать революционный аппарат государства, чтобы приковать Россию к военной колеснице союзников! Революционные партии решительно против такой политики…»

Престарелый Николай Чайковский, представитель народных социалистов, высказался против передачи земли крестьянам и стал на сторону кадетов:

«Необходимо немедленно же ввести в армии строгую дисциплину… С самого начала войны я не переставал утверждать, что заниматься социальными и экономическими реформами в военное время – преступление. Мы совершаем это преступление, хотя я не враг этих реформ, ибо я социалист…».

Выкрики слева: «Мы не верим вам!» Громовые аплодисменты справа…

Аджемов заявляет от имени кадетов, что нет никакой необходимости объяснять армии, за что она сражается, так как каждый солдат должен понимать, что ближайшая цель – это очищение русской территории от неприятеля.

Сам Керенский дважды выступал со страстными речами о национальном единстве, причем в конце одной из этих речей расплакался. Собрание слушало его холодно и часто прерывало ироническими замечаниями.

Смольный институт, штаб-квартира ЦИК и Петроградского Совета, помещается на берегу широкой Невы, на самой окраине города. Я приехал туда в переполненном трамвае, который с жалобным дребезжанием тащился со скоростью улитки по затоптанным грязным улицам. У конечной остановки возвышались прекрасные дымчато-голубые купола Смольного монастыря, окаймленные темным золотом, и рядом – огромный казарменный фасад Смольного института в двести ярдов длиной и в три этажа вышиной с императорским гербом, высеченным в камне, над главным входом. Кажется, он глумится над всем происходящим…

При старом режиме здесь помещался знаменитый монастырь-институт для дочерей русской знати, опекаемый самой царицей. Революция захватила его и отдала рабочим и солдатским организациям. В нем было больше ста огромных пустых белых комнат, уцелевшие эмалированные дощечки на дверях гласили: «Классная дама», «IV класс», «Учительская». Но над этими дощечками уже были видны знаки новой жизни – грубо намалеванные плакаты с надписями: «Исполнительный комитет Петроградского Совета», или «ЦИК», или «Бюро иностранных дел», «Союз солдат-социалистов», «Центральный совет всероссийских профессиональных союзов», «Фабрично-заводские комитеты», «Центральный армейский комитет»… Здесь же находились центральные комитеты политических партий и комнаты для их фракционных совещаний.

В длинных сводчатых коридорах, освещенных редкими электрическими лампочками, толпились и двигались бесчисленные солдаты и рабочие, многие из них сгибались под тяжестью тюков с газетами, прокламациями, всевозможной печатной пропагандой. По деревянным полам непрерывно и гулко, точно гром, стучали тяжелые сапоги… Повсюду висели плакаты: «Товарищи, для вашего же здоровья соблюдайте чистоту». На всех площадках и поворотах лестниц стояли длинные столы, загроможденные предназначенной для продажи печатной литературой всевозможных политических партий.

В обширной и низкой трапезной в нижнем этаже по-прежнему помещалась столовая. За 2 рубля я купил себе талон на обед, вместе с тысячью других стал в очередь, ведущую к длинным столам, за которыми двадцать мужчин и женщин раздавали обедающим щи из огромных котлов, куски мяса, груды каши и ломти черного хлеба. За 5 копеек можно было получить жестяную кружку чая. Жирные деревянные ложки лежали в корзинке. На длинных скамьях, стоявших у столов, теснились голодные пролетарии. Они с жадностью утоляли голод, переговариваясь через всю комнату и перекидываясь незамысловатыми шутками.

В верхнем этаже имелась еще одна столовая, в которой обедали только члены ЦИК. Впрочем, туда мог входить кто хотел. Здесь можно было получить хлеб, густо смазанный маслом, и любое количество стаканов чая.

В южном крыле второго этажа находился огромный зал пленарных заседаний. Во времена института здесь устраивались балы. Высокий белый зал, освещенный глазированными белыми канделябрами с сотнями электрических лампочек и разделенный двумя рядами массивных колонн. В конце зала – возвышение, по обеим его сторонам – высокие разветвленные канделябры. За возвышением – пустая золоченая рама, из которой вынут портрет императора. В дни торжеств на этом возвышении собирались вокруг великих княгинь офицеры в блестящих мундирах и духовенство в роскошных рясах.

Напротив зала находилась мандатная комиссия съезда Советов. Я стоял в этой комнате и глядел на прибывавших делегатов – дюжих бородатых солдат, рабочих в черных блузах, длиннобородых крестьян. Работавшая в комиссии девушка, член плехановской группы «Единство», презрительно усмехалась. «Совсем не та публика, что на первом съезде, – заметила она. – Какой грубый и отсталый народ! Темные люди…» В этих словах была правда. Революция всколыхнула Россию до самых глубин, и теперь на поверхность всплыли низы. Мандатная комиссия, назначенная старым ЦИК, отводила одного делегата за другим под предлогом, что они избраны незаконно. Но представитель большевистского Центрального Комитета Карахин только посмеивался. «Ничего, – говорил он, – когда начнется съезд, вы все сядете на свои места…»

«Рабочий и Солдат» писал:

«Обращаем внимание делегатов нового Всероссийского съезда на попытку некоторых членов организационного Бюро сорвать съезд распространением слухов, что съезд не состоится, что делегатам лучше уехать из Петрограда… Не обращайте внимания на эту ложь… Наступают великие дни…».

Было совершенно ясно, что ко 2 ноября (20 октября) кворум еще не соберется. Поэтому открытие съезда отложили до 7 ноября (25 октября), но вся страна уже всколыхнулась, и меньшевики и эсеры, видя, что они побиты, резко переменили тактику. Они принялись слать отчаянные телеграммы своим провинциальным организациям, чтобы те посылали на съезд как можно больше делегатов из «умеренных» социалистов. В то же время исполнительный комитет крестьянских Советов выпустил экстренное обращение о созыве крестьянского съезда на 13 декабря (30 ноября), чтобы парализовать какие бы то ни было действия, предпринимаемые рабочими и солдатами.

Что собирались делать большевики? По городу распространились слухи, что солдаты и рабочие готовят вооруженное выступление. Буржуазная и реакционная пресса предсказывала восстание и требовала от правительства, чтобы оно арестовало Петроградский Совет или по крайней мере не допустило бы открытия съезда. Листки вроде «Новой Руси» открыто призывали перебить всех большевиков.

Газета Горького «Новая Жизнь» вполне соглашалась с большевиками, что реакционеры намереваются раздавить революцию и что в случае необходимости им следует оказать вооруженное сопротивление. Но она полагала, что все партии революционной демократии должны образовать единый фронт:

«…Пока демократия не сплотила своих главных сил и пока сопротивление ее влиянию еще достаточно велико, ей невыгодно самой переходить в нападение. Но, если в нападение перейдут враждебные ей силы, революционной демократии придется вступить в борьбу, чтобы взять власть в свои руки. Тогда такой переход встретит поддержку самых широких слоев народа».

Горький утверждал, что как реакционные, так и правительственные газеты подстрекают большевиков к насилию. Но восстание только расчистило бы путь новому Корнилову. Горький требовал от большевиков, чтобы они опровергли слухи. Потресов напечатал в меньшевистском «Дне» сенсационную статью с приложением карты, которая якобы разоблачала секретный большевистский план операций.

Все стены Петрограда, как по волшебству, покрылись предостерегающими объявлениями, прокламациями и призывами от центральных комитетов «умеренных» и консервативных партий и ЦИК, клеймившими какие бы то ни было демонстрации, умолявшими рабочих и солдат не слушать агитаторов. Вот, например, воззвание военной секции партии социалистов-революционеров:

«…Снова идут по городу слухи о готовящихся выступлениях. Где источник этих слухов? Кем, какой организацией уполномочены говорящие о выступлении агитаторы?.. Большевики на запрос, обращенный к ним в ЦИК, ответили отрицательно…

Но эти слухи несут с собой большую опасность. Легко может случиться, что, не считаясь с настроением большинства рабочей, крестьянской и солдатской массы, отдельные горячие головы вызовут часть рабочих и солдат на улицу с призывом к восстанию.

В ужасное, тяжелое время, которое переживает революционная Россия, это выступление легко может стать началом гражданской войны и разрушения всех, созданных такими трудами организаций пролетариата, трудового крестьянства и армии… Они (контрреволюционеры. – Ред.) не замедлят воспользоваться выступлением, чтобы начать контрреволюционные погромы и в кровавой междоусобице сорвать выборы в Учредительное собрание. А тем временем европейский контрреволюционер Вильгельм II готовит новые удары…

Никаких выступлений! Все на свои посты!..».

28 (15) октября я разговаривал в одном из коридоров Смольного с Каменевым, невысоким человеком с рыжеватой острой бородкой и оживленной жестикуляцией. Он был не вполне уверен, что на съезд соберется достаточно делегатов. «Если съезд состоится, – говорил он, – то он будет представлять основные настроения народа. Если большинство, как я полагаю, достанется большевикам, то мы потребуем, чтобы Временное правительство ушло в отставку и передало всю власть Советам…»

Володарский, высокий бледный болезненный юноша в очках, высказывался гораздо определеннее: «Либерданы и прочие соглашатели саботируют съезд. Но если им и удастся сорвать его, то ведь мы достаточно реальные политики, чтобы не останавливаться из-за таких вещей…».

Под 29 (16) октября в моей записной книжке находятся следующие выдержки из сообщений газет:

«Могилев. (Ставка верховного главнокомандующего.) Сюда стягиваются надежные гвардейские полки, “дикая дивизия”, казачьи части и “батальоны смерти”.

Правительство приказало юнкерам Павловского, Царскосельского и Петергофского училищ быть готовыми к выступлению в Петроград. Ораниенбаумские юнкера прибывают в город. В Зимнем дворце расквартирована часть Петроградского броневого дивизиона.

Сестрорецкий казенный оружейный завод по приказу, подписанному Троцким, выдал делегатам петроградских рабочих несколько тысяч винтовок.

На митинге городской милиции Нижнелитейного района вынесена резолюция, требующая передачи всей власти Советам…».

И это лишь образчик беспорядочных событий тех лихорадочных дней. Все знали: что-то должно случиться, но никто не знал, что именно.

Ночью 30 (17) октября на заседании Петроградского Совета в Смольном Троцкий заклеймил утверждения буржуазных газет, будто Совет готовит вооруженное восстание, как контрреволюционную попытку дискредитировать и сорвать съезд Советов. «Петроградский Совет, – говорил он, – не назначал никакого выступления. Но если выступление будет необходимо, то мы не остановимся перед ним, и мы будем поддержаны всем петроградским гарнизоном… Они (правительство) готовят контрреволюцию, и мы должны ответить на это решительным и беспощадным наступлением…»

Петроградский Совет действительно не назначал никакой демонстрации, но в Центральном Комитете большевистской партии вопрос о восстании уже обсуждался. Комитет заседал всю ночь 23 (10) октября. Здесь был представлен весь интеллектуальный цвет партии, все ее вожди, а также делегаты от петроградских рабочих и гарнизона. Из интеллигентов за восстание стояли только Ленин и Троцкий. Даже военные были против. Состоялось голосование. Восстание было отвергнуто!

Тогда встал со своего места простой рабочий. Лицо его было перекошено яростью. «Я говорю от имени петроградского пролетариата, – резко заявил он. – Мы за восстание. Делайте как знаете, но заявляю вам, что если вы допустите разгон Советов, то нам с вами больше не по пути!» К нему присоединилось несколько солдат. После этого снова голосовали, и восстание было решено…

Тем не менее правое крыло большевиков, руководимое Рязановым, Каменевым и Зиновьевым, продолжало вести кампанию против вооруженного восстания. Утром 31 (18) октября в «Рабочем Пути» появился первый отрывок ленинского «Письма к товарищам» – одного из самых дерзновенно смелых политических выступлений, какие когда-либо видел мир. В нем Ленин основательно доказывает необходимость восстания, подробно разбирая все возражения Каменева и Рязанова:

«…Либо переход к либерданам и открытый отказ от лозунга “Вся власть Советам”, либо восстание. Середины нет».

В тот же день вождь кадетов Павел Милюков произнес громовую речь в Совете республики, клеймил Скобелевский наказ, как германофильский, заявлял, что «революционная демократия» губит Россию, высмеял Терещенко и прямо объявил, что предпочитает немецкую дипломатию русской… Левые скамьи гремели негодованием…

Со своей стороны правительство не могло не учитывать значения успехов большевистской пропаганды. 29 (16) октября соединенная комиссия правительства и Совета республики спешно провела два законопроекта, один из которых временно отдавал землю крестьянам, а другой требовал энергичной мирной внешней политики. На следующий день Керенский отменил смертную казнь на фронте. В тот же вечер с большой помпой открылось первое заседание новой «Комиссии по укреплению республиканского строя и борьбе с анархией и контрреволюцией», о которой в истории, впрочем, не сохранилось ни малейшего следа. На следующее утро я вместе с двумя другими корреспондентами интервьюировал Керенского – последний раз, когда он принимал журналистов.

«Русский народ, – с горечью говорил он, – страдает от экономической разрухи и от разочарования в союзниках. Весь мир думает, что русская революция кончилась. Остерегайтесь ошибки. Русская революция только еще начинается…» Слова более пророческие, чем, быть может, он думал сам.

Необычайно бурным было затянувшееся на всю ночь заседание Петроградского Совета от 30 (17) октября, на котором я присутствовал. Явились все «умеренные» социалисты-интеллигенты, офицеры, члены армейских комитетов и члены ЦИК. Против них страстно и просто выступали рабочие, крестьяне и рядовые солдаты.

Один крестьянин рассказал о беспорядках в Твери, которые, по его словам, были вызваны арестом земельных комитетов. «Этот Керенский только покрывает помещиков, – кричал он. – Они знают, что Учредительное собрание все равно отнимет у них землю, и потому хотят сорвать его!»

Механик с Путиловского завода рассказал, как управляющие закрывали один цех за другим под предлогом отсутствия топлива и сырья. Фабрично-заводской комитет, по его словам, разыскал огромные припрятанные запасы.

«Это провокация, – заявил он. – Они хотят уморить нас голодом или вынудить к насилию!»

Один из солдат начал так: «Товарищи! Я привез вам привет с того места, где люди роют себе могилы и называют их окопами!»

Затем поднялся высокий худощавый молодой солдат с горящими глазами. Его встретили восторженными аплодисментами. То был Чудновский, который считался убитым в июльском наступлении, а теперь точно воскрес из мертвых.

«Солдатская масса больше не доверяет своим офицерам. Нас предают даже армейские комитеты: они отказываются созывать заседания нашего Совета… Солдатская масса требует, чтобы Учредительное собрание было открыто точно в срок, на который оно назначено, и тот, кто попробует отложить его, будет проклят – и проклят не только платонически, потому что у армии еще есть пушки…»

Он говорил о том, с каким ожесточением проходили в V армии выборы в Учредительное собрание. «Офицеры, особенно меньшевики и эсеры, нарочно стараются подводить большевиков под пули. Наших газет не пропускают в окопы, наших ораторов арестовывают!..»

«Почему вы не говорите об отсутствии хлеба?» – крикнул какой-то солдат.

«Не хлебом единым жив человек!» – сурово ответил Чудновский.

Вслед за ним выступил офицер, меньшевик-оборонец, делегат Витебского Совета.

«Дело не в том, у кого власть. Беда наша не в правительстве, а в войне… но войну необходимо выиграть до всяких перемен…» Крики, иронические аплодисменты. «Эти большевистские агитаторы – демагоги!» Зал разражается хохотом. «Забудем на время классовую борьбу…» Дальше ему не дали говорить. Выкрик с места: «Да, этого вы очень хотите!».

В эти дни Петроград представлял собой замечательное зрелище. На заводах помещения комитетов были завалены винтовками. Приходили и уходили связные, обучалась Красная Гвардия… Во всех казармах днем и ночью шли митинги, бесконечные и горячие споры. По улицам в густевшей вечерней тьме плыли густые толпы народа. Словно волны прилива, двигались они вверх и вниз по Невскому. Газеты брались с боя… Грабежи дошли до того, что в боковых улочках было опасно показываться… Однажды днем на Садовой я видел, как толпа в несколько сот человек избила до смерти солдата, пойманного на воровстве… Какие-то таинственные личности шныряли вокруг хлебных и молочных хвостов и нашептывали несчастным женщинам, дрожавшим под холодным дождем, что евреи припрятывают продовольствие и что, в то время как народ голодает, члены Совета живут в роскоши.

В Смольном у главного входа и у внешних ворот стояли суровые часовые, требовавшие от всех приходящих пропуск. Комитетские комнаты круглые сутки гудели, как улей, сотни солдат и рабочих спали тут же на полу, занимая все свободные места. А наверху тысячи людей сгрудились в огромном зале на бурных заседаниях Петроградского Совета.

Игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари; шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей. По ночам в центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах…

Монархические заговоры, германские шпионы, головокружительные планы спекулянтов и контрабандистов…

Под холодным, пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… чему?..

Назад| Оглавление| Вперёд