Назад| Оглавление| Вперёд

Подошел к концу отпуск, а вместе с ним и лето 1939 года. На политическом горизонте сгустились тучи. На следующее утро нам предстоит получить большое количество машин для перевозки личного состава, их дополнили гражданские грузовики, перекрашенные в серый полевой цвет. В роте за мной закрепили легковую машину ДКВ, предназначенную для командира 1-го взвода.

Занятия по погрузке в случае тревоги чередовались с ездой в колонне по лагерной территории. Ходили слухи, что часть новых машин перекрасили в гражданские и снабдили всякими рекламными надписями гражданских фирм. Их загрузили боеприпасами и вместе с командами, переодетыми в спортивную форму, отправили из лагеря. Через несколько дней Би-би-си рассказало о таком происшествии: в порту Данцига при разгрузке грузовика с футбольной экипировкой оборвался трос у крана, так как вес машины не соответствовал заявленному, и она упала в воду. Якобы это была машина, груженная минами.

В последние дни августа мы привели в порядок выходную форму и все, что нельзя было взять с собой в ранце. Сложили, снабдили ярлыками с фамилией и сдали в каптерку на хранение. Противотанковые мины и подрывные шашки загрузили в машины и оставили под охраной. Личному составу выдали боеприпасы для винтовок и пулеметов. Мы явно замечали, что заваривается какая-то каша, которую дипломатическими средствами расхлебать не получится.

Первого сентября 1939 года я как раз шел через строевой плац и подходил к нашей временной казарме, зеленому зданию столовой, когда из репродуктора, висевшего на ее стене, донеслось обращение фюрера к немецкому народу. Он говорил о том, что надо свести счеты с поляками, терзающими и убивающими немецкое национальное меньшинство: «Сегодня утром с 5 часов 45 минут мы открываем ответный огонь!»

Молодые солдаты встретили эту речь с радостью и воодушевлением. Это был час рождения Второй мировой войны.

«Тревога!» — Крик в ночи. Сто раз тренировались, но на этот раз все как впервой. Грохот подкованных сапог по гулкому деревянному полу, наспех проглоченная закуска между получением сухого пайка и осмотром ранца. Через два часа после объявления тревоги мы по плану выдвижения уже ехали по ночному Ораниенбургу. Из Берлина мы выехали уже днем. На следующую ночь мы были уже в Бреслау. Повсюду шли войска. Мы, водители, спали на своих местах, в то время как остальные заправляли машины. Потом поехали дальше, то и дело останавливаясь для пропуска марширующих колонн. Казалось, что мы не получили слишком серьезных задач, иначе бы у нас было преимущество в движении. Из районов боев нам навстречу двигались колонны с ранеными. Издалека до нас неоднократно доносилась канонада и пулеметные очереди главных боев. По какому-то болоту, где мой грузовик засел по самые оси, мы перешли польскую границу. Первым нашим районом боевых действий был Острово. Мы должны были ловить и разоружать польские части. Потом мы двинулись дальше через Калиш на Турек и Лодзь. Чем дальше мы шли по территории Польши, тем богаче становились наши «трофеи». Измученные польские солдаты предпочитали сдаваться в безысходном положении. Они ругали свое командование, представлявшее им противника как армию бумажных солдатиков. Позже мы отклонились на север, для прочесывания лесного массива, в котором скрывались пехота и кавалерия. Но и здесь больших боев не было. Без продовольствия и боеприпасов оказать серьезное сопротивление далеко за линией фронта невозможно. Во Влоцлавике, наконец, мы добрались до Вислы. Здесь польская кампания для нас закончилась. Ни в одном из дел, где мы участвовали, особой храбрости от нас не требовалось. Мы должны были только сохранять военную добычу. Тем не менее нам теперь не могла встретиться польская кавалерия и пытающаяся отчаянно прорваться пехота, и мы могли спокойно пару ночей отоспаться под охраной часового.

Через несколько дней после польской кампании мы снова двигались маршем на Родину. К нашему всеобщему удивлению, не в направлении Берлина, а на юго-запад, а потом по автобану на Мюнхен. Там регулировщики направили нас на Дахау. И для нас начались такие же нехорошие дни, как после действий в Судетской области.

Вдруг нас отправили в концлагерь. Только мы теперь жили не снаружи, а непосредственно в бараках для заключенных. Они так провоняли дезинфекцией, что мы считали себя защищенными от чумы на десять лет вперед. Койки стояли в три яруса, тот, кто спал на третьем этаже, после сна не должен был резко вскакивать, чтобы не удариться головой о потолок. Когда мы строились перед бараками на поверку или шли строем на кухню, нам в глаза бросалась надпись на лагерных воротах: «Труд освобождает!»

Просто наскоро освободили часть концлагеря от заключенных и разместили нас в их бараках. Здесь заключенных мы не охраняли.

Служба была чрезвычайно строгой. Здесь, в концлагере Дахау, дивизия СС «Мертвая голова» возникла как самостоятельное моторизованное воинское соединение. Но должно ли при этом указываться в качестве места рождения нашей дивизии Дахау и именно концлагерь?

И еще одно: череп на наших петлицах — теперь уже полтора года считавшийся нашей эмблемой — в будущем будет служить в том же качестве и охране концлагерей. Как в будущем можно будет тогда отличить концлагерную охрану от боевых частей? Этому обстоятельству тогда мы совершенно не придавали значения, не понимая, что с этим связано. За исключением одного шарфюрера резерва, по гражданской специальности адвоката, об этом, в общем-то, никто и не разговаривал.

— Гиммлер все это нам устроил!

Это был еще один минус для шефа всех СС. Кому от этого стало хуже? Нам он и так не нравился.

Формирующаяся дивизия была пополнена большим количеством резервистов. Этих людей, служивших раньше и преуспевших в гражданских профессиях, назначали преимущественно на должности, где они могли лучше всего применить свои профессиональные знания и опыт. В дальнейшем они принесли дивизии большую пользу. Они работали поварами, портными, сапожниками, водителями транспортных машин, канцелярскими и административными служащими, в то время как молодежь преимущественно занимала строевые должности в боевых частях. Мы, молодежь, многому учились у «стреляных воробьев» и благодарили за знания, которые бы не получили ни от кого.

Снова переформировывали уже существующие части и подразделения, подыскивали добровольцев в тот или иной род войск, должности сокращались, создавались, занимались и вновь сокращались. После того как организационно-штатные мероприятия временно затихли, постепенно сложился новый облик дивизии. Со старыми товарищами меня разлучили. На их место пришли новые. Из прежних, что были во времена рекрутчины в Ораниенбурге, со мной не осталось никого.

Из 1-й роты меня перевели в штаб батальона. Причиной этому послужило то, что я не понравился новому командиру роты. Мы сразу с ним не сошлись. Я в нем видел не предводителя своих подчиненных, а новый тип беспощадного представителя «расы господ». Его лицо отражало грубую жесткость и ум. За какую-то мелочь он устроил мне ужасный разнос перед строем. На следующее утро, когда он обратился к роте с приветствием: «Хайль Гитлер, рота!» и она в ответ ответила обычное краткое: «Хайтлер!», я, стоявший в первой шеренге, остался с упрямо сомкнутыми губами. После этого я, вспомнив цитату из рыцарских времен, сказал гаупт-штурмфюреру Кальтхофену громко и твердо:

— Я отказываюсь от Вашего приветствия! — Фронты были обозначены.

В отличие от молодых добровольцев и резервистов старших возрастов, которые могли считаться национал-социалистами в идеальном смысле, гауптштурмфюрер Кальтхофен был фанатичным национал-социалистом, который при проведении с нами своих занятий по мировоззрению хотел привить нам что-то из своих представлений. С резервистами ему ничего не удалось. У них уже были свои установившиеся взгляды. А нам, молодым людям, считавшим себя национал-социалистами именно потому, что они были сторонниками единой Германии, он морочил головы своими фанатичными взглядами.

Через несколько дней он перешел к делу. Тот унтер-шарфюрер, бывший адвокатом с академической степенью, якобы допустил высказывания, способные поколебать основы великой Германии. Последовал доклад гауптштурмфюрера Кальтхофена, суд перед собравшейся частью, приговор, разжалование, срывание эсэсовских петлиц, изгнание со «стыдом и позором» из войск СС и после переодевания в пижаму заключенного препровождение на огороженную территорию концлагеря.

Этот случай вскоре был забыт. Все время наши мысли занимало овладение новым вооружением и боевой техникой. Наконец-то мы расстались со старыми пулеметами времен Первой мировой войны. Вместо них мы получили чешские легкие и тяжелые пулеметы с воздушным охлаждением. К ним подходили патроны немецкого производства. Если до этого мы были грузчиками-чернорабочими, то сейчас стали чем-то вроде «спортивной пехоты».

Значительно участились ночные занятия. Ночные марши, ночные бои, ночные занятия по разведке и действию ночных групп захвата и оборудованию позиций ночью шли одни за другими. Теперь, очевидно, поняли, где было слабое место в нашей прежней подготовке.

В ноябре вооружение дивизии завершилось и ее направили в Северный Вюртемберг. Штаб 1-го батальона 2-го полка и 1-я рота после марша по сильному холоду прибыли в Лауфен на Некаре. Окоченевшие, мы бродили в темноте по городку, разыскивая места для постоя. В моем квартирном ордере было написано имя Марии Штольп с указанием улицы и номера дома. Оказывается, мне совсем не надо далеко ходить, я быстро нашел домик с фахверком, как из книги сказок. Пожилая женщина, сгорбленная от жизни, с толстыми линзами очков на глазах приняла меня радушно. Она уже все подготовила для «своего солдатика»: теплое помещение, горячий ужин и мягкую постель в комнате под крутой крышей. Мне очень понравилось у «Матушки зимы». Молодому солдату, привыкшему к суровой обстановке, очень нравится вдруг оказаться в домашнем уюте.

Мой товарищ Петерайт разместился в доме напротив. Когда я следующим утром выглянул из окна, чтобы дать ему сигнал выходить на утренний осмотр, я увидел не солдата, а привлекательную хозяйскую дочку, глядевшую из украшенного окна. Вот же везет людям! Девушку звали Матильда.

В том городке на Некаре мы провели несколько недель. Наше пребывание там отмечалось очень радушным отношением жителей Лауфена. Для них мы были не СС, а просто молодые солдаты, которым предстоят еще тяжелые времена. Мы наблюдали, как развиваются отношения: мужчин в гордом ожидании, женщин, переносящих на нас свои материнские чувства. Мы показывали себя готовыми к предстоящим суровым испытаниям. Наша дивизия с гордым названием должна была стать самой жесткой, стойкой, отважной, умелой и рыцарской из всех соединений. Мы становились высокомерными.

Зима в Лауфене в тот год была очень холодной. Матушка Штольп связала мне шерстяные наушники, чтобы я не простудился. Служба была по-прежнему строгой и тяжелой. Не было никаких скидок ни на погоду, ни на местность. Мы проползали сотни метров по замерзшей земле и по пояс в ледяной воде переправлялись через ручьи и речки. Район наших учений ограничивался радиусом в тридцать километров. Когда мы возвращались с учений или учебного марша, наши песни разносились по улицам городка вопреки нашей усталости и на удовольствие жителей Лауфена. Из полевой кухни я всегда прихватывал с собой айнтопф (Айнтопф — (нем.) густой суп с мясом) для моей хозяйки, а на квартире на столе меня всегда ждало что-то домашнее.

Чтобы я не потерял водительских навыков, я получал задания на поездки в окрестностях Лауфена. В Штутгарте я едва не потерял колесо из-за того, что не были затянуты гайки крепления. В Хайльбронне я на «Штёвер-Грайфе» со старшиной на борту из-за гололеда врезался в стену парка. Когда я приехал на стоянку, старшина и жестянщик впали в бешенство: «За руль больше не сядете никогда!» Я был по-настоящему потрясен случившимся и тем, что мне запретили ездить. Но где же мне набраться опыта в зимнем вождении?

Рождество 1939 года мы отпраздновали в Лауфене. Это было мое первое Рождество в войсках. Мы собрались вечером в празднично украшенном школьном актовом зале, на сцене которого стояла великолепно украшенная елка с голубыми свечами.

Наш батальонный адъютант вел праздник. Он рассказал нам об этом празднике света, заключающемся в том, что с этого дня солнце вновь приобретает силу, преодолевает зимний холод и способствует возникновению новой жизни на земле, и о празднике солнцеворота наших далеких предков. В конце своей краткой речи он высказал надежду на то, что будущее Рождество мы тоже сможем встретить все вместе.

Мне, самому молодому, было поручено зажигать свечи, в то время как самый старший из нас каждому огню давал посвящение и смысл.

После торжественной части мы подошли к столу, которого еще не видывали при нашей спартанской солдатской жизни. Мы в складчину купили на ферме одного из наших резервистов увесистую свинью, которая теперь в форме венских шницелей и жаркого дополняла рождественский войсковой паек. Лауфенские хозяйки празднично застелили стол простынями и украсили еловыми ветками. Община города припасла для нас бочонок вина, позаботившись, таким образом, о нашем праздничном настроении.

Когда праздник достиг кульминации, я ушел и посидел еще немного в квартире с хозяйкой у маленькой елки. Она рассказывала мне истории своей далекой молодости, а я показывал фотографии своей родины. Это было приятное, почти семейное завершение сочельника.

29 января 1940 года я отпраздновал свой 17-й день рождения с матушкой Штольп. А на следующий день нас уже можно было найти на полигоне Мюнзинген в «швабской Сибири».

Позади осталось сердечное гостеприимство и хорошенькие девушки, к которым мы, бывало, бегали в самоволки. Позади остался утренний горячий кофе к завтраку под войлочным колпаком, чтобы не остыл, и великолепное фруктовое желе. В нашем пути в неизвестное нас сопровождали самые наилучшие пожелания мужчин, женщин и девушек. Матушку Штольп повидать мне больше не удалось. Еще долго в дальних странах я получал от нее открытки и посылки, прежде чем она не упокоилась на Лауфенском кладбище.

Десять человек из нашей части взяли себе в жены швабских девушек, но пережить войну довелось лишь одному.

Полигон Мюнзинген был настоящим военным лагерем, который сразу выбил из головы мирный Лауфен. Лауфен с его частными квартирами в глазах нашего начальства был совсем неподходящим местом для жизни настоящего солдата. Из-за такого размещения после обычного служебного времени трудно было поставить в строй людей в сером. А нам именно поэтому нравилось жить в городе на постое.

В лагере меня откомандировали в никем не любимый дивизион связи. Это была плата за мои шоферские приключения. Перевод меня совсем не обрадовал. Как вскоре оказалось, в качестве радиста я мог работать лишь условно. «Магические 70 групп» на прием и передачу я превзойти так и не смог. Поэтому я остался сигнальщиком и радиотелефонистом. Однажды я использовал возможность и записался в расчет противотанковой пушки, для которого искали добровольца. Расчеты легкой противотанковой пушки отличались крепкой дружбой и гордостью за свое оружие. Но побег мне не удался, так как я из-за крепкого телосложения оказался незаменимым для прокладки тяжелого двухтысячеметрового полевого кабеля на катушке через ручьи и овраги. Втайне я готовился к новым возможностям, чтобы бежать из телефонистов. Там тоже были хорошие ребята, но о телефоне в качестве оружия я не мечтал.

Подготовка в Мюнзингене завершилась дивизионными учениями с боевой стрельбой. За ними наблюдало огромное количество генералов вермахта. Наша артиллерия устроила настоящее чудо. На бетонные бункеры обрушился огненный град. Тяжелые пулеметы стреляли поверх голов наступающей пехоты. Мы бежали под трассами пуль с катушками и прокладывали телефонную связь между командным пунктом батальона и командно-наблюдательными пунктами рот. Саперы прыгали в поисках укрытия по воронкам, подбирались к проволочным заграждениям и дотам, закладывали под них подрывные заряды. Пехота, как ее и учили, врывалась «в дым от разрывов собственных ручных гранат». Краснолампасный генералитет сухопутных войск выразил свое полное удовлетворение увиденным. Наша дивизия была готова к бою. А у нас был первый тяжело раненный снарядным осколком.

Из Мюнзингене нас отправили в Винтерберг в Зауэр-ланде. Снова мы разместились на частных квартирах. Для меня этот раз отличался от прошлого очень скромной добротой хозяйки. Глава семейства был железнодорожным чиновником, и его поведение давало повод сделать заключение, что его профессиональное и партийное положение просто обязывает его неделями терпеть грохот солдатских сапог вместо наслаждения тихим семейным счастьем.

В Винтерберге после глубокого снега и изнурительных занятий на дневном и ночном холоде мы дождались начала весны. В одно из воскресений я отправился оттуда к истокам Рура. В Винтерберге я поставил свою подпись под заявлением о выходе из католической церкви. К этому акту меня совершенно не принуждали. В то же время не многие решались на такой шаг. Опрос о желании вступить в НСДАП тоже не вызвал интереса. В этом тоже не было никакой необходимости и принуждения.

Нашей партией были войска, нашими заповедями, как нам постоянно вдалбливалось, — войсковое товарищество, самоотверженность и храбрость в борьбе.


Назад| Оглавление| Вперёд